Обручник. Книга первая. Изверец

У этого мальчишки, поскольку Кэтэ в ту пору глядела на глаза ребят, они отливали некою белесоватостью, словно он глядел на березу и та отражалась в зрачке.

И тут Кэтэ неожиданно вспомнила свой сон, который чуть было не забылся. Ей снилось, что она – в составе табора – пошла вместе с Пржевальским в некие края. И вот, идя то ли по пустыне, то ли по какому плоскогорью, вдруг кинула шаг по мягкому и остановилась, не зная, что это могло быть. Овчины? Много овчин! Кожевенный завод? Но он, насколько она это помнила, остался где-то в Гори. И именно в этот момент она услышала тот самый, «стреляющий» голос: «Мягкое меня всегда пробуждает, а твердое – возбуждает».

И она – проснулась. Роящийся звездами мрак был безлюдно нем. Контурно очерченные вдалеке горы говорили о том, что наступало утро. Но пугала вот та безвещность, которую вроде бы утомили докучные слова, и она онемела.

И тут Кэтэ услышала часы. Те – шли. Порой ей казалось, что они вытикивают какую-то мелодию: «Тик-тик, так-так, тики-таки». И донимавшие ее мысли не отставали, как эти же часы. Наоборот, они спешили, чтобы стать докучнее и нелепей. И она вспомнила время, которое предшествовало ее сну. Разбухая, ночь, как торговка дешевыми блестушками, отоваривалась звездами. Потом бледная мгла пересилила безмерную расслабленность, и Кэтэ вышагнула сперва на некую каменистость, а потом и на мягкость, которая ее пробудила.

Вспоминая все это, Кэтэ совершенно забыла, что рядом идет Гоги Асатиани, потому даже привздрогнула, обнаружив, что не одна.

– С Сосо все нормально, – заговорила она бежным голосом, то есть торопким, пытающимся объяснить все как можно скорее, чтобы не дать возможности собеседнику заподозрить, что у нее если не грешные, то уж наверняка не очень домашние мысли, да и чувства тоже.

Но Гоги умел проницать, потому поежил у себя на загривке рубаху и сказал:

– А у тебя по-прежнему порхающая походка.

Кэтэ вскраснела. Она никогда не думала, что грузинские парни, если они, конечно, не евреи, могли заметить в женщине чуть больше того, что требовалось им для их примитивного обихода.

И тут она вдруг заметила, что перед ее лицом запорхал дымок. Это Гоги раскурил трубку, которую она сроду не видела у него в зубах.

– Зачем ты это? – спросила она.

Но он не ответил. И ей показалось, что Асатиани оглох. Тогда Кэтэ тронула его за плечо рукой, и Гоги поворотил к ней лицо. И она увидела совершенно другого человека. Нет, это был Асатиани. В этом не стоило сомневаться. Но какой-то не такой. С какой-то особой подчеркнутостью, словно виделся сквозь некую гребенчатость деревьев, возникших на горизонте только затем, чтобы углубить картину его восшествия перед ее взором.

– Так сколько мы не виделись? – вдруг спросила Кэтэ.

– Шесть лет, четыре месяца и два дня.

Она отшатнулась от этих, как бы булыжниками свалившихся на нее цифр.

– И ты так все это помнишь? – эхово спросилось ею, и вдруг горло запершило от горечи. Конечно же, время после ее замужества хотя и было пересечено какими-то мелкими, но событиями, на самом деле протянулось тонкой ниткой однообразного бытия, не давая возможности осилить и мысль, которая вывихнула бы ее за грань обыденности.

– А для меня, – глухо заговорил Асатиани, – время вроде бы провалилось, сгинуло, исчезло и почувствовалась безмерность.

Глава шестая

1

Тифлис уж неделю как обвис дождевыми тучами. Но дождя не было. Просто стояла туманная хмурь, штрихуя окрестности не очень четкой прогляди остью. И время вроде бы провалилось, сгинуло, исчезло, и вдруг почувствовалась безмерность и в мертвенном проблеске угольев, что еще жили в мангале, в умирающей подернутости их покойницки блеклым пеплом, виделся какой-то летучий символ бытия, сожженного от великих мучений души и ума.

Нет, Бесо так сложно не размышлял. Он все это – чувствовал. Чувствовал своей похмельной сутью. Чем-то более отстраненным от жизни, чем сама жизнь. Вот почему он, засутулившись, поковылял неведомо куда. Ухватившись за какое-то неуловимое, но мгновение, то ли просветления, то ли, наоборот, сгустившейся туманности. Но именно этого мгновения хватило, чтобы сбить его сперва с мысли, а потом и с чувства. И он – теперь уже бесчувственно и бессознательно – двинулся в сторону трубы, где всегда собирался разный разгульный сброд. Уширившись, труба возносилась в небо и именно о ней клоун целейскири сказал, что через нее грешный дух к Богу улетает, чтобы потом вернуться на землю в виде чачи, сквозь платок какой-нибудь аховой красавицы процеженной.

Хотя был день, но впереди плавали фонарные жирные блики. Город, он всегда с причудами.

И тут за спиной Бесо раздался голос. Вернее, всплеск голоса. А голос сам как бы переломился, и дальше пошел шепот, хриплый, отрывистый, но по-прежнему напорный, вернее, подпорченный этим скороговором.

И Бесо узнал этот голос. Он принадлежал горийскому пьянице Силовану Тордуа.

Силован был припадочным. Вот и сейчас, догнав Бесо, он пошатнулся, хватаясь за кусты, стегнувшие его по голенищам, и стал заваливаться на бок.