Обручник. Книга первая. Изверец

Она чуть подвернула взор, но дальше жилетки, в которую уперлась глазами, его не подняла. Ей почему-то казалось, что путешественник какой-то особый смелист, который мог чуть ли не пристрелить человека не сколько словами, сколько самим голосом. Может, поэтому его еще не съели людоеды, с которыми, по слухам, он якшается уже многие годы.

И вот именно этим, стреляющим голосом он ей сообщил:

– Главное твое достоинство, что ты безумно хороша. Равнодушным мимо тебя может пройти разве что евнух.

И вышел из комнаты.

И все то время, которое Кэтэ провела в доме Пржевальского, ее безмолвно преследовал его голос. Больше того, он ей даже снился. И она дольше, чем обычно, проводила время перед иконой. Бог должен помочь ей выкинуть из головы не только образ путешественника, его блеклое, усами и бородкой взнузданное лицо. Но и голос, так неотступно преследующий ее своим стреляющим манером.

За собой же она замечала, что там, в доме Пржевальского, постоянно сторожко ждала, когда же он раздастся, этот голос. И всякий раз замирала, когда он доносился до нее. И тут же творила молитву, стараясь Божим словом отмести то наваждение, которое не стало давать ей проходу.

Но улыбка, беспричинно возникшая, упрямо ела лицо. Ничего не могла она поделать сама с собой, потому в тот же день заявила тому мужчине, что беседовал с ней первым, что уходит.

Провожать ее Пржевальский вышел сам. Не успел он усестъся, как всегда, напротив – стоящей – ее, как, заулыбавшись, поднялся. Вернее, вскочил.

И все это он делал молча.

А ей казалось, что он набирается молчаливой глумливости, чтобы припереть ее разоблачением, что ли. Хотя какой в этом был смысл, если она уходит.

Но дело оказалось в другом. И первая наставница это вскоре объяснила. Оказалось, у Пржевальского пропал голос.

Вот так ни с того, ни с сего. Сперва осекся, а потом и вовсе исчез. Потому путешественник прощался с ней молча. Чуть подклонил голову и, своими цепкими пальцами выловив на ощупь руку, поцеловал ее.

Кэтэ бежала домой с таким ощущением, что ее укусила змея, но яд оказался не смертельным, а, наоборот, приятным, возбуждающим неведомые доселе чувства.

Дома, усевшись у окна, она ни с того ни с сего разрыдалась. Не сразу заметив, что заоконные клены, насорив тенями, чуть подрагивали. А когда подняла голову выше, то увидела на дереве Сосо. Он пытался разорить какое-то гнездо.

3

А на второй день Кэтэ неожиданно встретила своего бывшего соседа Гогу Асатиани.

Гоги отличался некой земнородностью, что ли. Он, как другие, не делал осведомленной морду. А как бы был прост в своей непостижимой мудрости. Казалось, что он жил не среди людей, которые постоянно стремились как-то – то перенятым жестом, то словом – повлиять друг на друга. Гоги же, казалось, что проживал он на неком становище. И это становище было особым. Оно оставалось недоступным многим прихотям, которые портили людские отношения.

И все, что было Асатиани осознано, вроде бы, тяготило его. Казалось, движущееся по его следу чье-то любопытство, что сперва виделось, как людское множество, потом остались четверо, трое, двое и, наконец, один. Единственный след и был тот, который вел к неведомому обиталищу, каким незримо заведывал этот загадочный человек.

– Ну как тебе живется в замужестве? – спросил Гоги.

– Ты же знаешь, – тихо ответила Кэтэ и уточнила: – Гори – не Тифлис.

Действительно, Асатиани слышал, что у его бывшей соседки подряд умерло два младенца.

– А как Сосо? – полюбопытничал он.

– Гнезда птиц разоряет.

– Значит, любопытный. А еще чего он любит?

Вопрос напомнил зайца, который ускочил бы от того, чтобы стать заметным, но споткнулся. И Кэтэ ответила на тот в общем-то простой и вместе с тем такой емкий, почти бездонный вопрос просто и горько:

– Не знаю.

Да, она действительно не ведала, чем живет сын, потому как у нее было только одно стремление, чтобы он оставался дома сытым и по возможности был здоровым. Ну а поскольку Сосо, как она знала, был вымолен у Бога, конечно же считала, что служению Всевышнему и должен посвятить он свою жизнь.

И ей тут же вспомнилось, как, разведя во дворе костер, ребятишки принялись плевать в огонь. И вот тут-то и подошел к ним Сосо.

– Что вы делаете? – вскричал. – Нельзя плевать в лицо Богу.

И Кэтэ обомлела. Ибо показалось, что именно тогда тонкая слойка облаков плыла в глазах сына. И некая блещущая нитка искрилась, отражая и при этом ломая свет.

Ни до, ни после она не видела у Сосо таких глаз. И ей подумалось, что именно в тот момент сыну пришла какая-то особая мудрость, то прозрение, которое позволило точно определить, что огонь – это лицо Бога. А лик, запечатленный на иконах, всего блик, оставленный людям как напоминание, что они недостойны видеть то, что выше их понимания и сути.

Кто-то из ребят в ту пору перебойным голосом произнес:

– А бабка Мари говорила, что у Бога два лица – одно праздничное, которое он кажет нам на Пасху, другое будничное, какое бывает в пору Страстной недели.