Обручник. Книга первая. Изверец

И когда его догнал тот парень с увертливыми глазами, пытаясь быть беспечным, спросил:

– Ты, кажется, с Дона?

– Да. Со станицы зимовейской.

– Постой! Это у вас там родились и Разин, и Пугачев?

– Совершенно верно! И Генералов тоже.

Они прошли несколько сотен шагов, прежде чем парень сказал:

– Почему билет не сдал, я как-нибудь расскажу другой раз.

– Ну зачем? – неброско глянул на его жалкость Ульянов. – Это же дело сугубо добровольное. А потом, зачем быть таким, как все.

И парень, видимо все же непонятый, побрел от него прочь.

Глава шестнадцатая

1

Если отвлеченнее об этом подумать, то очень легко представить себе такую картину. Бал кончен. Гости разошлись. Прислуга мечется, чтобы навести повседневный порядок. А душа того, ради кого все это затевалось, так и осталась пуста.

И тогда он лезет в шкакулку за револьвером.

Нечто подобное испытывал Володя Ульянов, когда пришел с той самой сходки, которую – как-то на одном дыхании – провели взбунтовавшиеся студенты.

Вспомнился ему давний разговор с другом семьи Яковлевым, когда он сказал:

– Если хочешь кого-то удивить, попытайся в этом деле потренироваться на себе, и ты скоро поймешь, какое это неблагодарное дело.

Да, многие сегодня собрались только затем, чтобы удивить.

Может, и он в том числе.

Если говорить честно, ему не хотелось сразу же подпасть под власть толпы, не ощутив свою личность в ней. Так, наверно, теряется иголка в стоге сена.

Вместе с тем, как брат Александра Ульянова, он не имел права далее оставаться в университете. Ибо в том, что их всех исключат, не было никаких сомнений.

И тут ему на память пришел тот самый парень с увертливыми глазами. Почему он не присоединился ко всем? Чего именно побоялся? Ведь все время был где-то рядом. А вот в ответственный момент растворился среди тех, кто ничем не рисковал.

Он – на ощупь – взял какую-то книгу. Не глядя ей в лицо, раскрыл. Уронил взор на текст и стал читать вслух:

– «Один ученый нашего времени, который к сожалению отвергает Евангелие, как-то раз высказался, что он никак не может понять, отчего произошло то, что какой-то распятый на Голгофе иудейский раввин мог победить и уничтожить греческих богов и римское могущество. Этого никогда не поймут и не могут понять неверующие; ибо слово о кресте и о Распятом будет всегда для одних глупостью, для других соблазном».

Он глянул на обложку книги.

«Страсти Христовы» и – особо отмеченный раздел «Беседы о страданиях».

Да, сегодня, вернее, может именно не в этот день, а в другие последующие, ему предстоит иметь эти беседы, сопряженные со страданиями.

Во-первых, надо обо всем, и как можно толковее, рассказать матери.

И хотя есть полная уверенность, что она поймет. Не может не понять. Вернее, не имеет права, потому как отлично знает – Володя никогда не успокоится, пока не…

Слово «отомстит» было почти неуместным.

Он, по возможности, продолжит то дело, которому присягнул Александр своей короткой, но яркой жизнью.

Ведомо ему и то, что бытие их семьи впрямую зависит от того, как дальше поведет себя он, уже втесавшийся в бунтарское месиво.

За окном гомонил ветер.

Где-то далеко одинокий голос пытался перекричать неприличное считать близким, пространство. Шуршали страницы.

Он ничего не искал.

Ему нужно было убить время. То самое время, которое никогда у него не было досужим. А сейчас оно нависло свинцовой тучею ожидания.

Ему на глаза попался томик Омара Хайяма, и он раскрыл его. И сразу наткнулся на искомое:

Много лет размышлял я над жизнью земной,
Непонятного нет для меня под луной.
Мне известно, что мне ничего не известно? —
Вот последняя правда, открытая мной.

Нет, Володе кое-что известно. Например, то, что в драке не стоит попадать под веселую руку.

Но он попал.

И не раскаивается.

Хотя душа щемяще занялась болью, и Володя не сразу понял, что его терзает именно она, потому-то старался чем-то отвлечься.

Вспомнил где-то прочитанный афоризм: «Любовь – это лодка для двоих, из которой, коли она дает течь, спасаются по одному».

Конечно, тут есть о чем поспорить.

Но это в другой раз, когда на душе не будет так тягомотно и тревожно.

И – опять же летуче, – чтобы только заполнить собой паузу в угрызениях, вспомнились где-то прочитанные, однако сразу же легшие на душу стихи:

Когда просто лепило,
Я терпел снегопад.
Когда робко слепило
И желание было
Воротиться назад.
Вот тогда-то случилось
То, чего не понять.
Как прибавилась милость,
Чтобы разум отнять.
Боже!
Делаешь что же
Ты со мною всерьез.
Он молчит.
Лишь по коже
Пробегает мороз.

Он подошел к окну.

Увидел воробьев.

Обсидевшись, они скоро не улетают. Вспорхи на предмет мыка делают. И не больше. И потому любая ветка от их шевеления сатанеет.