Обручник. Книга третья. Изгой

Девушка с авоськой тоже оказалась рядом.

– Слушайте меня внимательно, – сказал он.

Они сделали вид, что им совсем неинтересно, что им скажет именно он.

– Я сейчас зайду вон в тот подъезд, – указал он на дом, что был напротив. – А в образе барышни в беретке, – кивнул на авоську, – выйду.

Он на минуту примолк.

– Но это работа для одного. А для второго, – продолжил, – или второй, я же выйду глубоким старичком с тростью. И когда вы оба приедете в одно и то же место, то доложите своему начальству, что меня потеряли.

– И какое же это будет место? – спросила девушка.

– Кладбище, – ответил Астромов и двинулся в ранее указанный им подъезд.

Все остальное случилось так, как он им сказал.

На кладбище же, издали наблюдая за их изумленными лицами, он не подозревал, что именно этот розыгрыш окажется для него роковым.

Он думал, что чекисты обмишулясь, перестанут следить за этими двумя, им подготовленными «громоотводящими».

А исход января двадцать шестого продемонстрировал Астромову степень его наивности.

К ним – во время тайной встречи – не ворвались, а тихо вошли.

Какое-то время постояли, дожидаясь окончания ритуала.

Потом этак вкрадчиво сказали:

– Вы арестованы.

И предъявили соответствующий ордер.

А затем подошли двое совсем незнакомых людей: женщина средних лет и старик с тросточкой.

– Это вам от нас, – сказали они, и протянули ему насос и авоську с мятой береткой.

И Астромов понял, что это, естественно, загримированные, были те молодые люди, которых, как ему казалось, он так ловко и юмористически обманул.

4

Над распятием этого письма Сталин просидел не менее двух часов.

Было оно до ужаса простым и до безумия непонятным.

Причем непонятным ни умом, ни душой, что ли.

Суть же письма состояла в следующем.

Некая Марфа Сунгина просила оправдать убийцу ее двоих детей.

Причем не просто просила, а молила.

А в конце даже поугрожала.

– Если вы этого не сделаете, я порешу и остальных своих шестерых деток, дабы они не жили бы меченными проклятьями.

А случилось в таежном селе Прилуцкое нижеследующее.

Два сына Марфы Иван и Демьян пошли на охоту.

Побродили, поколесили, почти ничего не убили. Кроме какой-то мелкой дичины.

И уже было совсем домой засобирались.

Да навстречу им бричка на дорогу выехала.

И не простая, а вином и водкой таренная.

– Возьми глухаря за чекушку, – предложили братья вознице – хиленькому незнакомому пареньку.

Тот говорит, как, мол, казенному товару на частный товар мен учинить. Давайте, мол, деньги и….

Купили братья поллитровку.

А парень дальше поехал.

«И еще в видках был, – пишет Марфа, – как с колеса у него сперва обод сошел, а потом и само оно вдрызг развалилось».

Словом, позвал паренек братовьев, чтобы помогли.

И плату им определил: по бутылке на нос.

«Ну кое-как, – продолжила Марфа, – сгондобили они колесо, а самих-то уже в карусель кинуло.

«Ты что же, паскудник, – говорит Иван, – спаивать советский народ собрался?!»

И ну бутылки о землю хряпь.

А Демьян – пуще того – мордой стал парня об землю кудолчить.

А тут я, огребалася сплошь, случаем».

«Наверно, грибами увешанная», – подумал Сталин.

Крикнула мать на своих детей, а они еще больше вызверились.

«А Демьян перебил ему хребет, – продолжала мать, – свой грешняк в рот тому парнишонку сует.

Словом, вырвался парень из рук своих истязателей, схватил ружье Ивана, что под ногами валялось, и порешил обоих.

На суду моих деток вся деревня жалела.

Ну и я, конечно, из слез не выходила.

А в душе…»

Тут что-то длинное было жирно зачеркнуто.

«Может, я не то что-то баю или толкую, – продолжила Марфа, – но на тот час на дороге, окромя нас четверых, никого больше и в видках не было. А тут вдруг – семь свидетелей. Причем все из соседней деревни, – то есть из той, куда парнишонок вез водку.

И один из них прямо Демьянскими словами сказал, что он спаивает всех, чтобы хуже работали, а из его шинка не вылазили.

Короче, суд отверг всякую самооборону.

Пришел к выводу, что возница был пьян и на этой почве и пострелял ни в чем не повинных граждан Страны Советов».

Сперва Марфа не поняла, что такое «вышка», к чему приговорили парнишонка, а когда узнала, что это не что иное, как расстрел, кинулась в суд.

Там долго не понимали, чего ей, собственно, надо.

А когда до них дошло – долго хохотали.

«Гоготали», – как пишет она.

Пошла она в прокуратуру.

И там дали ей какую-то бумажку.

Оказалось, это было направление к нервно-психическому врачу.

Тот, осмотрев ее, сказал:

– Это на почве стресса. Синдром… – и назвали какую-то иностранную фамилию.

Доктор выписал пилюли и велел через две недели прийти.

– Так его же за это время расхлопают, – сказала она.

– У нас, – поназидал врач, – не хлопают, а приводят приговор в исполнение.

Согласно постановления суда.

Вот тогда-то мать и написала Сталину.

И письмо, кстати, сама привезла.

«Мне жалко своих детей, – пишет Марфа. – Но каково мне знать, что расстреляют человека, который оборонялся.

Ежели бы они глумь не проявили, он бы их не тронул.

Кстати, свидетели – это выпивохи из соседней деревни, которые позадолжали виночерпию, пия в долг.

Оттого-то они и хотели, чтобы его изничтожили».

Концовка письма была такой:

«У меня еще шестеро.