Обручник. Книга вторая. Иззверец

И – под шумок – стали на него списывать разные, другими учиненные бузотерства.

И тогда-то Макс повстречал Мота.

Его истинная фамилия была Мотолыгин.

И с ней бы он, ежели бы не взял себе какого-либо циркового псевдонима, и скончался бы.

Но однажды ему повстречалась молодая курсистка по фамилии Лыгина. И он ей, в порыве неведомых ему от рождения порывов, предложил:

– Раз ты истинная моя половина по фамилии, выходи за меня замуж.

И они поженились.

И вот тут-то и началось самое примечательное.

Вскоре Мот, тогда еще Мотолыгин, вдруг понял, что не способен быть мужем.

Нет, не в том смысле, что был несостоятелен как мужчина.

Тут все более чем в порядке.

Он уже через неделю или две понял, что жена ему просто не пара, она не та, на которую не только что уповать, а кивать более чем зазорно.

Она терпеть не могла цирк.

– Тогда зачем же ты за меня пошла? – спросил Мот в запале.

– Чтобы не огорчить, – просто ответила жена, обкусывая ногти.

Они развелись тихо.

Без слез и упреков.

– Ну а поскольку я теперь лишился своей половины, – патетически произнес тогда еще Мотолыгин, – то пусть она вберет в свою фамилию и половину моей.

Так он стал Мотом.

Конечно, злые языки утверждают, что кликуху эту он себе придумал оттого, что – в свое время – промотал имение своего батюшки, которое – опять же по словам знатоков ситуации, – было нешуточным.

И вот нынче, замазывая свои раны, Мот говорил Максу:

– Писатель или поэт не должен подстраиваться под общество. Общество должно дозреть до него.

Другое дело – актер. Его хлеб – это безумие умных.

Он обмакнул в снадобье квач и, продолжив свое занятие, повел дальше и речь:

– Лучшие в мире актеры – это умалишенные.

Был у нас один дурак. Так вот он, помазывая себя дегтем, бубнил: «Сколько ложек дегтя не пью, а сам все мед и мед».

Он отложил квач, отодвинул баночку, в которой было снадобье, и вдруг спросил:

– Хочешь, я тебе стихи почитаю.

Макс, блаженно его слушая, кивнул.

И тот начал:

Я не могу понять престижа,
Который мне мешает жить,
Который, вздувшись, словно грыжа,
Еще пытается смешить.
И пусть не я воспет стихами
И песнями не я воспет.
Поверьте: вместо с потрохами
Я верноподданный поэт.

Макс вяло поаплодировал.

– Что, плохо? – спросил Мот с таким напором, словно в случае, если Волошин его отвергнет, немедленно вызовет на дуэль.

– Нет, напротив, – ответил Макс. – Только как-то куцевато.

– Это я тоже заметил, – признался Мот.

А теперь послушай вот это.

И он встал с головы на ноги.

Другое стихотворение было совсем иное и по тематике, и по мастерству.

Да и по исполнению тоже.

Ведь он его читал в пору, когда голова у него, как и положено голове, находилась вверху.

Греши пока грешится!
Коль пьется – пей до дна.
И будь вольней, чем птица,
Пока в душе весна.
А если буря грянет
И ты поймешь на миг,
Что вдруг тебя не станет,
Иль станешь ты старик,
Тогда читай дотошно
Заношенный псалтырь,
Торя первопорошно
Дорогу в монастырь.

Эти стихи чем-то дернули.

В буквальном смысле.

Макс подался вперед и всмотрелся в исшрамленное лицо Мота. Вообразил его, одетого в монастырские тона, поскольку он все время носил что-то попугайское.

Вот и сейчас начал обряжаться в полосатые штаны и разноцветную куртку.

Кстати, где-то он читал об обманчивости тех, кто несет на себе крест покорства.

Он уже точно и не помнит – в Китае то было или в Японии, но случай произошел такой: повстречали в каком-то глухом месте двенадцать по азиатским меркам дюжих молодцов трех монашек-замухрышек и решили с ними повеселиться как с женщинами.

– Раздевайтесь! – приказали они.

Те покорно сняли с тебя верхнюю одежду.

– Дальше! – не унимались балагуры.

– Так тело наше, – возразила старшая из них, – принадлежит Всевышнему.

– Я тут Бог! – приблизил к ней свое лицо один, еще безбородый юнец.

А потом случилось то, что нападавшие меньше всего ожидали.

Монашки – в какой-то миг – обрели боевую стойку и – уже через минут все двенадцать богохульников лежали на земле и молили о пощаде.

Поскольку это описывал путешественник, который был свидетелем происшедшего, то у Макса нет оснований ему не верить.

И вот он сейчас представил себе Мота, который тоже бредет по дороге и какие-то…

– Не понравились тебе стихи? – вдруг спросил циркач.

– Да нет, наоборот. Они настолько откровенны, что хочется поверить во все, что в них утверждается.

6

Апрель давил на легкие.

Нечем было дышать.

И именно вдох-выдох и должен быть сейчас такой незаметный, чтобы никто не обнаружил, что ты еще жив.

Такие ощущения преследовали Кобу все то время, как он, после ареста Курнатовского, скрывался по разным углам.

Но находился он еще в обсерватории, хотя и был уволен накануне, упросив на это начальство.