Обручник. Книга вторая. Иззверец

И вот в комнатешке, что была на некоторое время его, сейчас скопилось несметнее количество того, за что и Сибирь покажется ближе Гоби.

А аресты все продолжаются. И он, как ему кажется, дышит через раз.

И, может, эта незаметность и не позволила обнаружить и обезвредить его.

А потом наступило Первое мая уже нового века…

Было жарко и душно.

Но именно такая погода, наверно, и должна была состояться в такой знаменательный день.

Если бы тифлисцы были более наблюдательными, они бы обратили внимание на горцев, которые неведомо откуда понахлынули, чтобы появиться именно в центре города.

О том, что это были горцы, можно судить по их наряду. Они были одеты в теплые пальто и бараньи шапки.

Но это, как оказалось, были те самые демонстранты, о которых давно поговаривали в Тифлисе.

А вырядились те так по простой банальной причине, чтобы нагайки, коль они пойдут в ход, нанесли им меньший ущерб при недоброй встрече с конниками.

А вскоре над толпой взвился плакат: «Долой самодержавие!».

Коба впервые наблюдал неуправляемую, жуткую в своем отвращении от всякого здравого смысла, власть толпы.

Он видел старика со съеденными зубами, который, отплевываясь неведомого от чего, кричал:

– Кровопийцы и византийцы, черт бы вам в аду помог!

А, может, это он пел.

Во всяком случае, слова ложились, кажется, в рифму.

Баба с подбитым глазом тоже пыталась из-за спин более рослых мужиков, что называется, взвиться над толпой, потому как в руках у нее был неопределенного цвета флаг.

Но более всего было молодежи.

И среди нее его вчерашние однокашники – семинаристы.

Они шли плотным строем и тоже бубнили какие-то складушки.

Конные налетели внезапно из какого-то переулка и, что называется, располовинили толпу.

Одну ее часть прижали к правой стороне улицы, вторую – к левой, и стали – нахлыстом – орудовать нагайками.

Вой, крики, визг.

Коба не дурак, чтобы подставлять голову, потому скрылся в подворотню. И оттуда наблюдает, как в две нагайки была свалена наземь баба с флагом. Как упал под ноги лошадям беззубый дед. Как прыснули в разные стороны семинаристы.

А на земле то там, то сям бурели кровавые пятна.

И в это самое время во двор, в который забежал Коба, влетела женщина.

Он с трудом узнал в ней Розу – племянницу Ханы.

– Вы что тут делаете? – спросил он.

– То, что и ты, – ответила она, – спасаюсь.

И тут же сюда вломились двое верховых.

Коба моментально перескочил через какую-то загородку и оказался в соседнем дворе.

За его спиной остался истошный визг Розы.

Угрызения преследовали его все то время, пока он добирался до своего дома в обсерватории.

Но переступить его порог ему в тот день было не суждено, так как оттуда вышло сразу несколько жандармов, волочивших литературу, которую не сумел Коба распространить перед демонстрацией.

А вечером он неожиданно встретился с мужем Ханы Иосифом Машиошвили.

– Живой? – спросил он Кобу, словно тот возвращался с какого-то циркового трюка под куполом «шапито».

– Как видите, – ответил Коба, даже не показывая того, что участвовал в демонстрации.

– А ты тут, случаем, – обратился еврей, – нашу Розу не видел?

Внутри Кобы что-то дрогнуло.

Наверно, это был тот орган, который заведует честностью. А может даже и раскаянием.

Но он сумел сконцентрировать волю и спокойно ответить:

– А чего ей здесь делать?

– Она ходила бастовать. Вернее, вдохновлять тех, кто слаб душой.

Слова ели словно блохи, и Коба стал почесываться.

Потом вдруг вспомнил наказ, данный партийцам Центральным комитетом: ни в коем случае не показывать свою явную принадлежность, не давая повода подозревать, что перед кем-либо истинный партиец.

И на этой расслабленности он произнес:

– Если бы я ее видел, то непременно оказался рядом с ней.

Она самая умна женщина на свете.

Иосиф, загребая башмаками землю, побрел дальше.

А Коба, как учили, тут же исчез.

7

Коба знал, что это существует, но никогда не испытывал сам.

Оно и звучит как-то полуотвеченно – «нелегальное положение».

Последнее время он стал, можно сказать, привязываться к словам. А все началось с одной встречи.

Как-то остановил его старый сапожник, давнишний друг отца, и сказал:

– Слышь, демонстрацию у нас учинить хотят?

Ну, естественно, Коба сделал вид, что вообще слышит об этом впервые.

И дед ему поведал:

– А ведь в этом слове-то что главное?

И тут не воспылал любопытством начинающий революционер.

– Демон, – вот что, – не стал томить старик.

Коба про себя усмехнулся.

Он много теперь должен делать потаясь, потому как разом утратил гласное упоминание не только своего имени, но и тех кличек, которые его сопровождали.

– «Демон», – повторил он про себя. – А что же значит «страция»? Может, страсть. Это тоже подходит. Многие на демонстрации видятся людьми, только что пережившие оргазм.

Если хочешь в Тифлисе потеряться, иди на базар. Вот именно так и шлялся Коба, больше чем уверенный, что жандармы ищут его в другом месте.

Но неожиданно заметилось, что какой-то взгляд чуть пристальней остановлен на нем.

И он тут же выхватывает у какого-то продавца курпяй и кричит:

– Покупайте смаху лучшую на Кавказе папаху!