Обручник. Книга вторая. Иззверец

Он рассказал, что самая грустная несправедливость состоит в том, что как раз рабочий люд, в руках которого залог всех благ мира, по прихоти власти не пользуются ими в той мере, которой достоин.

Его слушали с таким вниманием, что становилось жутко от собственной умности, и тогда он прибегал к цитатам.

– У евреев говорят: «Борода не делает козла раввином», – продолжал он. – Поэтому любая подделка власти видна невооруженным глазом.

Порой с народом просто заигрывают.

И зачастую – от нечего делать.

И наиболее наивные вверят.

Но мы…

Металл в его голосе еще не был наработан. Потому все звучало несколько легковесно.

Но все равно это были крамольные слова, за которые полагалась, по меньшей мере, каторга.

Но Коба не страшился ничего.

Его как бы взнуздало изречение неизвестного вольнодумца:

– Подходишь к горе, не считай, что ты уже на вершине.

Расходились при тихом споре или повторений только что услышанного.

И растворялись в темноте.

Ибо над Батумом вовсю царила ночь.

В которой и шумело море.

17

«То, что пребывает в написании, то остается в недосказе».

Макс смотрит на бумажку, невесть как оказавшуюся в его кармане. Значит, в раздевалке кто-то перепутал свой кафтан с чужим и сунул ему эту нелепицу.

Он еще раз прочитал текст, пытаясь вникнуть в его смысл.

И в это время блик солнца словно откликнулся на темноликость написанного и ополоснул ее своим светом.

И Макс почему-то вспомнил коктебельского чудака Гамлета с его собакой Шекспиром. Как он – вот так зимой – сидел у него в его домишке и глядел на огонь, отгороженный однако от взора заслонкой.

Только та заслонка в двух местах то ли прогорела, то ли проржавела и в этих, проеденных неизвестностью отверстиях, и поигрывало пламя.

Гамлет и по части еды был причудником, и поскольку не был вегетарианцем, ел говядину, на манер шашлыка, с вязальных спиц.

И хотя щевный запах главенствовал над всеми прочими, но сам он сроду похлебного ничего не ел. Зато на скоромную жизнь, сползалась разная голодная челядь, начиная с собак, кончая кошками.

Шекспир на пришельцев никак не реагировал.

Зато терпеть не мог соседских кур, некоторые из которых из-за своего любопытства недосчитывались пучка перьев.

А вспомнил Гамлета Макс потому, что в чем-то он напоминал ему Мота. В обоих крылась какая-то изюминка непонятности, даже неоцененности, что ли.

Чаще всего эти люди, как кажется Волошину, становятся вот такими – отрешенными от мира сего – актерами или бродячими музыкантами.

Пройдя по одному осеннему скверу и ощутив при этом последождевое умиротворение, когда с ветвей каплет, а небеса начинают прояснятся, и пахнет не чем-то палым и прелым, а какой-то непонятной новизной, может, даже неведомыми цветами, дерзнувшими казать свой лик в преддверии зимы, Макс заметил, как какие-то две молодые дамочки, подхихикивая, то и дело оглядывались на него.

А рядом два старичка, все еще ютившиеся под зонтами, обсуждали, кажется, неудачные баталии прошлых лет.

Видимо, пьяный кучер спал на парковой скамье.

Почему он имел отношение к лошадям, можно было судить по кнуту, что лежал у него в головах.

– Может, он мертвый! – пискнула одна из дамочек и поцеловала его клювиком сложенного зонтика.

Пьяный поднялся стремительно и вдруг спросил:

– А где они?

– Кто? – почти в один голос отозвались дамочки.

– Лошади.

Макс свернул в боковую аллею.

Вновь стал накрапывать дождь, хотя солнце все еще продолжало посылать на землю свои лучи.

И тут заставил его встрепенуться топот ног.

Он обернулся.

Его нагонял однокурсник по фамилии Гладун.

– Пойдем! – закричал он.

– Куда? – поинтересовался Волошин.

– Ну ко всем нашим. Они…

Он осекся.

Макс глянул по направлении брошенного им взора и увидел приближающуюся к ним фигуру.

– Верблюд! – произнес Гладун и кинулся в аллейку-боковушку.

– Здравствуйте, Максимилиан Александрович! – произнес учитель, кажется, заряныпе от того, что думал и он, как Гладун, тоже бросится от него бежать.

Макс ответил с той степенью смущения, которая падает на человека, когда его впервые в жизни назовут по имени и отчеству, да еще в столь раннем возрасте.

Учитель был без зонта, как и он, Волошин, и оттого, как-то обоюдно, созрело желание зайти в харчевню напротив сквера.

– Я так и зову его, – чуть подхохотнул Верблюд, – «Скверное заведение», хотя в нем готовят совсем неплохо.

– Преимущество моего сегодняшнего положения, – произнес учитель, – в том, что теперь мы с вами можем на равных находиться в любом, где нам заблагорассудится, месте.

Кажется, от него уже чуть попахивало спиртным.

И Макс подумал: если он сейчас закажет себе водки, то будет понятно, почему его выперли из университета.

Но он заказал чай.

Для обоих.

– Все же зябко на улице, – сказал.

Чайная ложечка в его стакане казалась огромной.

А вот у Макса она была вполне обыкновенной.

Даже хотелось заговорить именно об этом, но учитель начал о другом:

– Ненавистник найдет даже то, что тебя в гроб положила краше его.

Макс хотел крикнуть, что его уволила далеко не зависть, а тупость тех, кто не хотел понять обыкновенного милосердия.

Но смолчал.

А Верблюд продолжил: