Обручник. Книга вторая. Иззверец

– Это чтобы мысли не разбежались, – объяснял свою «околпаченность» он.

Мот – завтракал.

У него не было привычки сажать за стол посторонних, видимо, оттого, что постоянно находился на диете.

И вот, отчекрыжив прямо от целой, довольно упитанной луковицы почти половину ее бока, он произнес:

– Я понимаю, когда, скажем, шахтеры выступают за то, чтобы им сократили рабочий день, или служащие бастуют, чтобы прибавили получку. Но чего нужно студентам?

– Чтобы не унижали их гражданское достоинство! – выпалил Макс одну из фраз, которая, повторяемая многократно, виснет над толпой обезумевших от собственного множества студентов.

Мот, не поморщившись, – да еще без хлеба, – доел луковицу, потом произнес:

– Ничто так не уродует человеческую психику, как комфорт.

– Ну уж?..

Волошин в Москве подхватил вот эту форму удивления.

– Если идти путем, на который ты себя обрекаешь, то ничего никогда не добиться.

– Коли не трудно, то объясните.

Оборот тоже чисто студенческий, с издевкой, подживленной чувством правоты и превосходства.

Мот поднялся, снял с Макса колпак, вздел его себе на голову и мгновенно встал на нее, словно это ему ничего не стоило.

– Ты можешь вот это сделать? – спросил его Мот. – Нет?

Так вот этот путь лежит как раз через такие страдания, что ты себе их и не представляешь. Думаешь, мне приятно каждый день ходить в синяках и ссадинах? Но это нужно, чтобы пропитаться, а людям, чтобы увидеть, сколь безграничны возможности каждого, если он однажды наступит на горло собственному комфорту.

Он встал на ноги.

Вернее, как бы выпрыгнул откуда-то из самого себя.

– Учиться, – сказал, – надо как можно труднее, чтобы наука не казалась легкой прогулкой по жизни.

Умом, что ли, или, точнее, сказать, сознанием, Макс это понимал. Как – зрением – воспринимал, что на дворе идет дождь, почти отвесно падает под ноги прохожим и те топчут ту самую красоту, которой восторгались весной и летом.

Не сердцем, а, может, и душой, никак не мог смириться он с тем, что завтра же – не по воле начальства или той же полиции – его не увидят среди бурлящего множества. И не к нему, а к кому-то другому будут обращены взоры тех, кому хочется зацепиться за чье-то бузотерство, чтобы таковым почувствовать себя.

– Вами правит, – тем временем говорил Мот, – власть толпы.

Самая поганая из каких-либо человеческих грехопадений.

Он вдруг приблизил к нему свое лицо:

– Тебя никогда не били «хором»?

– Как это?

– Ну, двадцать, например, на одного.

– Нет.

– Тогда ты не видел настоящих зверских глаз. В которых нет ничего человеческого.

Я не знаю какая сила, а может и знаю, но не стремлюсь озвучить, разжигает у вас именно вот эти, зверские чувства. Вам все равно, против кого выступать, что громить, кого презирать.

Это – нужно.

И еще – модно.

Макс – оторопело – отступил от окна.

Словно кто-то сообщил ему, что через минуту его зашибут некие бунтари, чтобы покопаться в его внутренностях.

«Мода», – повторил он про себя.

Почему ему об этом ни разу не подумалось? Ведь, действительно, на разного рода сходках каждый стремиться задержаться в сознании своих товарищей неким Джузеппе Гарибальди.

Мот же тем временем доел свою овсянку и стал пить – опять же овсяной – чай.

При этом он, на разные лады, повторял слово «овсянушка».

Сперва с ударением на второй слог, потом на первый, следом на третий и, наконец, на четвертый.

К нему вошла его партнерша Юмарина.

Вообще-то ее зовут просто Марина. Но у нее фамилия Юшина, и Мот зовет ее так при следующем объяснении.

– Я считаю, что у человека и фамилия, и имя должны быть равноправными. А то М. Юшина можно говорить, а почему Ю. Марина нельзя?

Юмарина на партнера не обижается.

Неимоверным прыжком она одолевает расстояние от порога до стола и взлетает ему на загривок.

Поэтому чай он уже допивает с Юмариной на шее.

– Чего у вас сегодня на четвертое? – спрашивает Юмарина, спорхнув с шеи Мота и подойдя к Максу.

Он возле нее, кажется, еще более огромней и беспощадно увольневатей.

– Уроки пришел брать? – попутно интересуется Юмарина, сняв с него какую-то невидимость.

Она от других женщин отличается именно этим. Пальцы ее, словно клюв некой птицы, так во что-то и тычутся, обязательно находя что-то другими невидимое или незамеченное.

«Четвертым» Юморина зовет разговор о политике.

Не дождавшись ответа на первый вопрос, она задает второй:

– Том, правда, что ты скоро станешь отцом?

Тут нужно еще отметить, что Юморина имеет привычку переворачивать имена. Мота она зовет Томом, а Макса Скамом.

– Ну а у тебя, Скам, как дела? Гарем еще не завел?

Причем, задавая вопросы, она сроду не дожидается на них ответов.

– Значит, – подытоживает она, – все в порядке или выше, чем более того.

И идет – пальцами – «пастись» по пижаме Мота.

Разговор на ту самую тему, которая сейчас щекотала ему печенки, вроде бы и иссяк, а какое-то саднение на душе осталось. Хотелось доказать свою правоту. Например, вдолбить Моту, что студенты не против порядка.

Более того, они за него. Но только чтобы он был достигнут…