Обручник. Книга вторая. Иззверец

Тут обычно бывает некая заминка. Как же сделать так, чтобы никого не гонять, а всяк – сам бы без принуждения – дисциплинировался с каждым шагом.

Хотя всякому понятно, что поблажка – это букашка, на которую хоть ненароком, но тянет наступить.

Да что далеко ходить. Был у них один учитель, который всячески баловал студентов, ставя им хорошие отметки за отсутствие знаний. Так каких только позорных кличек на него не понавешали.

Вот только некоторые из них: «Верблюд» – что значит, через любую пустыню проведет. (Он преподавал географию). «Осел» – от того, что с любым дураком общий язык найдет. «Пентюх» – ну тут было несколько толкований, одно из которых звучало так: «Человек, у которого внутри нет ничего такого, что намекало на твердость».

Причем, когда его, в конечном счете, попросили вон из университета и Макс, по своей наивности, бросился собирать подписи в защиту поблажника, Волошина никто не поддержал.

Если Лева сдержан, как лев в клетке, то школьный товарищ Кобы Миха Бочаридзе, напоминает тигра, предлагавшего на каждом углу на память свою шкуру.

– Мы слишком рабодушны! – кричит он, явно гордясь, что придумал новое словечко.

С ним скука сидит под лавкой.

Но его напор действительно интеллектуальным не назовешь.

Он больше эмоциональный.

А оттого почти никчемный.

Значит, и с Михой надо серьезно работать.

Сейчас – с Михой – они идут к одному его знакомому.

Кто он такой, Бочаридзе пока не говорит.

– На месте решишь, – отмахивается. Впереди двора живет собачье рычание.

Пока что без лая.

Но и на него на порог выходит женщина.

– Сергея нет, – ответила она раньше, чем ей задали вопрос, где находится искомый ими товарищ.

– Он же к тебе пошел, – добавляет женщина.

И Миха, кажется, даже с остервенением лупит себя кулаком по лбу:

– Совсем забыл, голова – два уха, что нынче сборы у нас.

– Да он же Верблюд, – сказал один из тех, к кому он подошел с листком, разрисованным на графы.

Хмыкнул и второй.

– Хи, за Осла ходатайствовать! Пусть предмет как следует изучит, а потом преподавать берется.

Ведь он с нами почему заигрывал? Да потому, что ничего не знал. Ни в чем не понимал и не смыслил.

Третий же вопросил:

– А чего это тебя надрало за Пентюха вступаться?

И вот теперь весь университет, что называется, кипел. Постоянно были разного рода собрания и все требовали присоединить свой голос к Всероссийской забастовке студентов.

Вернее, больше ее называли не «забастовка», а – «выступление».

Досье

Каменев (Розенфельд) Лев Борисович родился в 1883 г. в Москве. Окончил гимназию в Тифлисе вместе с будущими знаменитостями – поэтом и художником Д. Бурлюком – другом Маяковского и философом-богословом П. Флоренским. Во время обучения в Московском университете вступил в студенческий социал-демократический кружок. Член партии с 1901 г.

19

Они репетировали смерть.

От той, мгновенной, можно сказать, героической, с пылкими монологами и пафосным накидыванием на шею петли, до тихой, в затхлом застенке, неприлюдную, почти тайную, про такую русские поют: «И никто не узнает, где могилка моя».

Лучше всех мученичество принимал Камо.

У него это, можно сказать, получалось шикарно.

– Это картина былого! – восклицал он. – Но содрогнитесь, мои сверстники. Содрогнитесь и запомните мой образ. Потому что он будет вам являться во сне, чтобы в том, запредельном для сознания мире, сказать, что я умер за вас, за ваше счастье, за ваше будущее.

– Тебе только на сцене играть, – сказал Миха Цхакая. – Даже слезу вышибает.

Но угрюмо молчал Коба. Ибо помнил уже сказанное, уже увековеченное, уже прописанное для потомков.

И эту предсмертную речь произнес Александр Ульянов, старший брат Ленина, который был тогда моложе его теперешнего на добрый десяток лет.

Ленина в подпольном мире зовут «Старик», а Саша так и остался юнцом, шагнувшим с эшафота Шлиссельбургской крепости в бессмертие.

Кстати, кажется тот же Камо сказал, что в слове «бессмертие» больше фигурирует не «смерть», а «бес».

Так вот что сказал Александр Ульянов: «Среди русского народа всегда найдется десяток людей, которые настолько преданы своим идеям и настолько горячо чувствуют несчастье своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за свое дело. Таких людей нельзя запугать чем-нибудь!»

Где тот – показной – пафос?

Нет его.

Есть спокойная уверенность.

Коба незаметно свел ладони на своем горле.

Александру Ульянову был двадцать один год. Он, собственно, ровесник ему теперешнему.

И главное Александр видел, как сохраняется жизнь, как тому же Михаилу Новорусскому смертная казнь была заменена на пожизненную каторгу.

На право жить и дышать.

Слышать птиц.

Видеть белый свет.

Александр не принял за себя ходатайство.

Не впал в публичное раскаяние.

Он казнил себя сам.