Обручник. Книга вторая. Иззверец

– Тогда и жить будет неинтересно.

2

Первое, что ощутил в себе Овсей-Герш Радомысльский-Апфельбаум, это громоздкость как имени, так и фамилии.

Единственное, что укладывалось в рамки восприятия без остатка – было отчество – Аронович.

И оно, даже в Берлине, где Овсей-Герш стал учиться, чтобы продолжить домашнее образование, пахло молоком, фермой. Короче, родиной.

Что потянуло его к революции, чтобы в конечном счете сделаться политической фигурой под именем Зиновьева, трудно сказать. Наверно все же два обстоятельства – каприз и любопытство. А потом – мода.

Хоть это и звучит несколько парадоксально, но в начале двадцатого века всякий уважающий себя интеллигент или чуть продвинутый дальше других рабочий просто обязан быть революционером.

Или, на худой конец, как говорили, «голым марксистом». Зачем это было нужно? Вопрос философский и на него – в полном смысле – отвечали такие стихи:

Если ты не ладишь челн,
Значит, моря рядом нет.
Коли жизнью не взбешён,
То какой же ты эстет?

А как непоэстетствовать, когда тебе едва исполнилось двадцать и у тебя впереди…

Впрочем, в начале века, как правило, ориентиром берется следующее столетие. Потому он с друзьями придумал новое исчисление времени, которое начиналось бы с грядущего тысячелетия. То есть, с двухтысячного года. Выходило более, чем забавно. Особенно в карикатурах. Черный лебедь, обозначающий двойку, волочет за собой три поставленные на попа мельничные жернова. А рядом клубились шестиконечные звезды.

В это время всем умы набекрень ставит Ульянов – недоучка из Казани, – взявший себе проженский псевдоним – Ленин. Его старший брат Александр – на виселице уже свое ночами отболтал, как покуситель на царя. Тот шел, как говорится, с голым забралом. А младшак кинулся в окнижение. Везде, где надо и не надо, марксовские «кирпичи» «Капитала» в фундамент всего, что будущее намекает, подсовывает. И у него, надо сказать, это пусть не очень успешно, но получается. Многим на самом деле показалось, что они не только способны свергнуть царя, но и – по-новому – начать управлять страной. Без богатеев. Вот только молочную ферму отца жалко. Ведь это она его вспоила и вскормила и почти что в люди вывела.

А об этом времени один его знакомый стихотворец написал так:

Заклубился народ:
Клубы, клубы – салоны.
Но никто не идет
Слушать волжские стоны.

Скрип уключин никто

Не желает услышать.
Чем живет он – ничто,
Кто на ладан лишь дышит.

Не спасет «Капитал»

Даже трижды марксистский
Тех, кто душу продал
За цветное монисто.

Последние строки были, конечно, не очень понятны. О каком «монисте» шла речь. И почему оно – цветное. Хотя поэтам все можно. Вот это один написал:

Россия! Ты как в галопе
Одна нога – в Европе,
А другая – в Азии.
Сама же –
В безобразии.

Ну что бы ни писали, как бы ни рифмовал. Но путь его один – к Ленину. И не оттого, что в нем завязалось какое-то революционное движение. К Ульянову его влекла инакость, с которой он воспринимал очевидное. Только нужно придумать псевдоним. Состоящий, конечно же, из женского имени. Лучше от того, что хоть чем-то, но запомнилось.

Ольга…

Ольгин.

Нет, не подойдет!

Что-то в этом слышится подкаблучное.

Дора…

Доров.

Это совсем никуда не годится.

Была еще – Зина.

Зинин?

Уж лучше тогда «Зенин». От «зенита».

Хотя… Обернуть Зину в мужскую сторону:

– Зиновий!

Это то, что надо: Зиновьев. И имя двойное пора менять. Тут есть домашняя заготовка – «Григорий». К Гершу – совсем близко. Ну а теперь – в путь! В неведомое, но уже такое знакомое. А в дневнике есть резон записать:

«Двухтысячник!

Я притащился к тебе на черном лебеде в повозке, колесами которой были мельничные жернова.

Скажи, чем памятен тебе век минувший? Слышал ли ты про такого деятеля, как Зиновьев Григорий Аронович? Если «да», то будь достоин его в новом столетии двадцать первого века. Только есть просьба. Переименуй в мою честь Елизаветоград в Зиновьевск».

Он отложил перо. Посидел какое-то время в неком утомительном размышлении, потом задал самому себе вопрос:

– А как же избавиться от себялюбия?