Обручник. Книга вторая. Иззверец

Тогда, конечно, никто из деревенских и подумать не мог, что??? когда-то открыто заявит, что государство, в котором он появился на свет, дряхлеет, а царь, как главный того, что будет, не способен пережить крутые времена собственной беспомощности.

А то, чему суждено в будущем сказаться, будет произнесено, увы, уже не им.

А архивные находки будущего, может быть, не сохранят всего того, что легло в основу успеха, который смущал.

Да, да, так и было.

Это в пору, когда Калинин как-то неожиданно на одном из собраний сказал:

– Совлечь со стапелей корабль просто. Но как заставить его правильно плыть?

И его обступили верьфевые рабочие.

Одной фразой он стал им родным и близким человеком.

И тогда Калинин, как бы разметил в себе давно задуманный монолог.

И был заведен тот самый блокнот.

А чтобы его не съел очернизм всего, что происходит вокруг, – опять же в душе в себя – разместил «книгу со сносками».

То есть, давал возможность на субъективное смотреть объективно. Порою прибирая к рукам рабочие привычки хаять все, что не отвечает чаяниям и требованиям своего класса.

Но это все породило и самоответственность.

Позволило в конкретном смысле разобраться во всем, что давало возможность и горячо что-то поддержать, и разумно чему-то возразить. Вот это все и рассказал Калинин Бутягину.

Без купюр и натяжек.

Так, как было.

Не делая акцентов там, где они требовались, убив в себе живой соблазн хоть в чем-то попробовать казаться лучше, чем есть.

– Я знаю, что жизнь – это вечная казнь, – сказал он в заключение. – И незаконченность бытия подмывает поверить во что-то загробное. Но марксизм – единственное учение, в котором реальное обретает форму вечной значимости.

(Ура! И это из блокнота!)

– Ну ты сегодня и разошелся! – восхищенно, даже как бы торжественно, произнес кто-то из тех, кто слышал его невпервые.

И тут Бутягин не очень внятно, но произнес:

– В литературном смысле это имеет некоторую ценность.

И, чуть возвысив голос, пояснил:

– Это когда некий литератор начнет сочинять байку, как общественные дела, пережив пушкинский бум и радищевское страдание о долге и чести, оправдав роковой уход от религии всеобщей гармоничностью, вдруг откроет, что к славе надо относиться скептически, обеспечив себе безвестное скромное бессмертие.

Но мало лечь в природный слой, надо еще и стать там питательной средой.

Он сделал довольно солидную паузу, потом изрек:

– То, что вы называете «марксизмом», имеет более точное определение.

– Какое же? – без вызова спросил Калинин.

– Сатанизм.

Он перемолчал то время, в которое должно возникнуть возражение.

Но Михаил тоже не произнес ни слова.

– Бесовство вошло в вас, в кого когда, в тебя, видимо, в ту самую грозовую ночь, которой суждено было зародиться в безжизненно-холодном небе.

И на это ничего не сказал Калинин.

Тем более, что дверь распахнулась и дежурный голос произнес:

– Кто из вас Михаил Иванович Калинин.

– Я.

Он вышел вперед.

– Вы – арестованы.

И тут опять взвыла кошка.

– Уберите вы эту псину! – вскричал полицейский, которому кошка подкатилась под самые сапоги.

Наверное, он пах целой вереницей бездомных котов.

14

Чехов был плох.

Он это видел.

И еще больше – знал.

И потому – спешил.

Ибо посредники его безумства неблагородно, но оставили его.

– Дай ему хоть умереть спокойно, – сказали.

И Тихоня ответил, что этому он, в общем-то, и не препятствует.

Однако…

– Доктор, вы могли бы?..

Эта фраза заряжена лукавством.

Да, врач ему нужен.

Но, безусловно, – психиатр.

Надо лечить не только душу, но и намерения.

Мобильно звучит: «Специалист по намерениям».

Но тут может быть не только врач.

Вернее, не столько медик, сколько, философ.

Идет второй год нового, едва початого, века.

Европа беспомощна перед чем-то глобальным и тоже, кажется, не имеющим названия.

Вернее, привычного названия.

Громогласу трудно говорить, кажется, оттого, что он застегнут на все пуговицы.

– А вы знаете, – начал Чехов, – почему застежки зовутся пуговицами? Тихоня подобострастно прискалился.

– От слова «пугать», – объяснил Антон Павлович. – Раньше этими штуками отпугивали злых духов.

– Что будет с нашей бедной литературой? – вопрос был напорным.

И Чехов вдруг обезоруживающе уточнил:

– После меня?

Тихоня замялся.

– Слово, само по себе, живет в глобальном масштабе. Это своего рода банк, куда заключены несметные богатства.

– И писатели должны постигать профессию банкиров?

Глаза у Чехова блестели.

Вошла жена.

А, может, кто и другая, но с манерами княгини.

– Значит, у вас ничего не болит?

Чехов обезоруживающе предупредителен.

Жена-княгиня произносит:

– Тебе вредно много говорить.

На дворе ослепительно от весны.

– Как вам душный мир наших посягательств?

Чехов явно преувеличивает хилый мир его умственных способностей.

Конечно же, он не знает, о чем речь.

И это к лучшему.

Есть повод уйти непонятым.

Но Книппер, – если это, конечно, она, – говорит:

– Знаешь, что сказал Фома: «Женщина, не умеющая врать – калека».

И тускло засмеялась.

Чехов попытался ей последовать, но закашлялся.

«Чахотка»… Чехов…

И Тихоня вдруг понял, что это фамильная болезнь Антона Павловича.

А у него какая?

Тиф?