Обручник. Книга вторая. Иззверец

Ленин повторил это трижды, после чего только стал вспоминать, откуда в его сознание залетела эта строка.

Конечно же, из стихотворения.

А может, из песни.

И – непременно, – из какого-то очень шутливого репертуара.

И когда все это было, как бы сказать, распродумано до основания, Владимиром Ильичом вспомнилось, что нынче, его ждет «Кармен».

Не сама, конечно, безжалостная обольстительница, а мера, в которую ее втиснули литератор и музыкант.

Женева плавает в огнях.

А душа…

Что душа?

Ленин хохочет:

– Душа пощады просит.

Скоро он к этим словам присовокупил мелодию.

Кажется, из Моцарта.

А может, из Паганини.

Приумолкает.

Настроение из тех, за которое не стыдно.

– Душа пощады просит.

А как с сердцем?

Ему чего надо?

И оно чуть подныло.

На всякий случай.

Спектакль традиционно-разнообразен.

Смешон и грустен одновременно.

А после него – кафе «Ландольт».

И полурифма:

– Ладно, в «Ландольте» встретимся.

Вокруг единомышленники.

Однопартийцы.

О том, что только что просмотрели – ни слова.

Политика выжгла как слова, так и музыку оперы.

Бобровская, она же Зеликсон, преданно смотрит в глаза.

Тоже товарищ по борьбе.

К тому же преданный.

Наверняка ведущая дневник.

Где будет несколько страниц под шапкой: «Из революционного прошлого».

Ей нет тридцати.

Поэтому настоящее протянется намного дольше, чем у него.

А у него, видимо, революционным настоящим все и ограничится.

Но почему-то умирать не страшно.

Правда, один священник ему говорил, что страх приходит тогда, когда сам факт смерти именно неизбежен в следующий миг, а не простирается в некую, пусть и близкую, обозримость.

Он тоже еще не стар.

Но почему-то – кондового, можно сказать, будущего не видит. Просто существует общий слепок, в котором что-то угадывается, прорисовывается и даже ограничивается.

Это идет, как он считает, работа времени.

В кафе было почти уютно.

А, может, и вообще, как в последнее время принято говорить, классно.

Но Ленину не терпелось скорее засесть за какую-либо писанину.

Потому как уходит время.

Его удивляет: почему другие не замечают, как, если не улетучивается, то просто уходит жизнь.

Правда, разными величинами.

Для него, кажется, секундами.

Для других – минутами.

И только для тех, кто работает вполсилы – часами.

Сутками же, неделями, месяцами и годами время проходит для тех, кто не находит ему настоящего применения.

И еще одно заметил Ленин: его позиции стали довольно значительно укрепляться.

Он уже перестал быть «поддувалом для печи истории», как – в сердцах – сказал кто-то из его оппонентов.

Теперь он, если так можно выразиться, или сама печь, или истопник при ней.

И от него зависит, сколько он положит в огонь поленьев, которые когда-то были вставляемыми ему в колеса палками.

Мысль почему-то обернулась в сторону того самого грузинчика, который одно время именовал себя Кобой, а теперь стал Сталиным.

Неужели он взял этот псевдоним в честь Людмилы Сталь?

О нем же говорят, что Лениным он сделался благодаря Елене Лениной, забыв, что с таким же именем есть река, на которой идет почти безумная гонка за золотом.

Так вот, как только Ленин подумал о Сталине, как тут же возникло вокруг что-то близкое к замешательству или к обыкновенному сквозняку, что прошил кафе.

И Владимир Ильич увидел того самого поэта, который как-то уже читал ему стихи.

Он вышел на середину залы и зычно начал:

Любовь со смертельным исходом
И ревность до пули во лбу
Расскажут кому-то о многом,
Как грач на библейскому дубу.
Кто знал безнадежность трикован,
В каких не хранил телеса,
Кто ласково был атакован,
Красоткой, глядящей в глаза.
О, милая сердцу забава,
О, горькая ласка любви,
Отдай безвозмездное право
Остаться навечно в крови.

Поэт направился к его столику, и Ленин произнес твердым, но картавым, голосом:

– Молодой человек! У нас политическая беседа.

– А я разве не поэт? – завихлялся стихотворец и Ленин понял, что тот изрядно пьян.

Когда его вывели из кафе, Владимир Ильич стал мучительно вспоминать, о чем он думал в тот момент, когда этот фигляр возник перед его глазами.

И неожиданно вспомнил.

Конечно же, о Сталине.

И даже как-то разом вообразил себе, как бы тот вытурил из этого, в общем-то, трезвого заведения, пусть даже знатного, но выпивоху.

И тут неведомо откуда появилась музыка.

Моцарт.

И Ленин на несколько мгновений, но забыл все на свете.

4