Обручник. Книга вторая. Иззверец

– Я уплачу за них штраф, – сказал он с той торжественностью, с какой прокуратор отменил бы распятие Иисуса Христа.

И сунул контролерам деньги.

И они закивали, «загудили», как – в рассказах – будет он вспоминать этот случай.

Но студентов все же увели с собой.

И вдруг к нему подошел явно заграничного вида старичок, который, однако, заговорил по-русски.

– Зачем вы это сделали?

Ведь здесь не принято – на людях – демонстрировать свою щедрость.

И – направился к выходу.

И Лева так и остался в недоумении.

Неужели все инакое тут под строгим пристальным присмотром? Проштампованное немотой.

5

Когда кто-то сказал, что ему не хватает психологической уверенности, Коба расстроился.

Вернее, сначала проказнил себя воспоминанием. И только потом расстроился.

Особенно после того, как, уже в который раз, вспомнил стихи трижды клятого Дмитрия Донского:

Идут неделя за неделей,
За годом год,
За веком век.
И вот природа просмотрела
Как стал безумен человек.

Безумен – это не всесилен,

С намеком, что оно грядет,
Всеотречение России
От Богом посланных забот.

А что народ?

Без лишних ражей,
Как было это много раз,
Он простодушно в землю ляжет
И душу дьяволу отдаст.

Где Дим ему это прочитал?

Ага! У того безымянца, у которого была уютная квартира и почти такая же жена.

Если хозяин ушел в забвение без обратного адреса, то его супруга долго еще стояла в его глазах – прямая, безгрудая, с глубокими впадинами в районе ключиц и с вызывающе синими глазами.

Они агатами своих зрачков делили мир на доли, чтобы потом – на досуге – раздробить до той мелкоты, которая превратит их в удобоваримость, чтобы вобрать в себя, впитать в худобу, вложить в вогнутость и впалость, в конечном периоде переделав не только на синь, но и на синюшность, которая решительно заведовала всем и телом.

И имя ее Коба четко помнит – Хайма.

– Жить с оглядкой, – сказала тогда Хайма, – значит, не видеть отраженной небом бездны, а играть в насекомого, почти у всех возбуждающего желание его раздавить.

Безымянец смотрел на жену так, словно она только что сошла с облака и еще до конца не обрела собственно реальность, переваривая своими подмышками какие-то лики истории.

И широтой своей спины отгородив ее от всего, что может обескуражить своей неожиданностью, – как то бугаиные разборки или сучья свадьба, – он что-то бубнил ей в рот от пупка, поскольку был почти пополам короче ее долгого тела, словно они с Димом были из тех, кто способен реконструировать любую беду.

А она, кажется, обладала склетословием. Где каждая буква была своеобразной пугаловкой – то есть, мелкой частью не очень доразвитого пугала.

И именно она, помимо всего, произнесла слово «склектология» в таком непонятном значении, что никто даже приблизительно не мог понять, о чем речь.

Кажется, этим воспоминанием Коба отлежал он себе бок.

Левый.

А правый – чуть раньше – искривила стукотня колес, что ни на минуту не умолкала под полом вагона.

Рядом с ним, неслышно дыша широко открытым ртом, лежал Лиф.

Так все в тюрьме звали незадачливого учителя Льва Иосифовича Фенина. Что он натворил, никто не знал, поскольку его судили отдельно от них.

Но странности за ним водились выдающиеся.

Два раза в день тот разувался, стоя на одной стопе, вздрючивал другую до уровня глаз и долго смотрел на большой палец ноги.

Потом, произнеся: «Как он красив», напяливал сапог из козьей кожи.

Лиф знал много интеллигентских слов.

И вообще склонен был к не очень упитанному юмору.

Потому на вопрос:

– Как поступить, если ужин несъедобен?

Моментально ответил:

– Накормите им парашу.

Когда кто-то пытался кому-либо что-то доказать, он клал ему руку на затылок и произносил:

– Не порть праведника, может, станет проповедником.

А у ругальцев спрашивал:

– А вы можете без математики пользоваться информатикой?

И вот сейчас Лиф спал.

Спал с открытым ртом.

И порождал соблазн окружающих что-либо бросить ему туда.

Но все предметы вокруг были громоздкими и не подходили для шаловства.

И тут вдруг Коба увидел, что у Лифа, помимо рта, открыты и глаза.

И догадливо ахнул, поняв, что веселивший их всю дорогу, учитель мертв.

– Как же он так подкачал? – засокрушался старик, который пытался всунуть Лифу в рот свой палец.

Фамилия деда была Ядуха.

И именно о нем незадолго до смерти Лиф сказал:

– Занятная у тебя фамилия.

– Ну и чем она знатная? – не понял старик.

– Да тем, что как принесут обед, ты только одну букву в ней исправишь, станешь Едухой – и считай все голодные.

Вокруг засмеялись.

– А начнут претензии предъявлять, – продолжил Лев Иосифович, – ты сказешь: «А ведь я еще и Ядуха. Потому смотрите, а то ужалю в ту местность, что стрекозой полетите».

И вот его больше нет.

А поезд все шел и шел на восток.