Обрывок реки

Она даже не успела это подумать, как ушла по пояс в снег, очевидно, она сошла с дороги. Вся вспотев от усилия, она выбралась и снова провалилась в снег. Дороги в темноте не было видно. И не видно было изб позади – их закрыл лес, темнота. Лида выбралась и сразу же глубоко провалилась в снег, и снег набился в сапоги, ноги были как в ледяной реке, сразу вспомнилась кадка и вода в ней, закрывшаяся льдом. Страшным усилием – и от этого набухли даже вены на лбу – Лида выбралась и сразу же провалилась глубоко всем туловищем. И почему-то стало спокойно на душе, не страшно, как будто дорога была в двух шагах, и стоит только сделать еще одно усилие, и она, Лида, будет на дороге.

Глава одиннадцатая

Стекло в любом окне отделяет зиму от домашнего тепла.

Но есть на Петроградской стороне за зимними голыми деревьями такое учреждение, где за стеклом не только другой климат, но и другая природа. Идущему по снегу ленинградцу достаточно отворить дверь, чтобы попасть в тропический лес.

Сколько русских путешественников объездило все моря и страны, чтобы собрать сюда растения всего мира, сколько поколений садоводов состарилось здесь, чтобы древовидный папоротник (ему исполнилось восемьсот лет) мог расти, молодея сквозь века, чтобы увирандра и ее лист-сеточка (растет в быстротекущих ручьях), чтобы увирандра, легкая и воздушная, как зеленая сетка, брошенная в воду, могла дышать в искусственном ручье, живя рядом с другими растениями, переселившимися на Петроградскую сторону с Амазонки, с Ориноко, с Нила и с других рек.

Стекло отделяло природу, климат Африки и Южной Америки от суровой ленинградской зимы. Сквозь стеклянное небо светило малокровное солнце. Но в помощь солнцу было создано нечто более надежное, не зависящее от изменения погоды: тепловая система Ботанического сада.

В одной из оранжерей росли папоротники – древнейшие растения мира. Такие папоротники росли еще тогда, когда земной шар был другим и огромные животные с холмообразными телами ходили по траве, непохожей на нашу траву. Но однажды как результат геологической катастрофы мороз ледникового периода ворвался в вечные тропики, леденя реки и воздух. Природа окаменела. Каменный уголь – ведь это то, что было когда-то веселым и живым.

Вероятно, что-нибудь подобное почувствовали папоротниковые древнейшие растения мира, когда в ночь на 15 ноября 1941 года не геологическая катастрофа, а воздушная волна немецкой бомбы сорвала стекло с оранжерей. Вместе с взрывной волной в тропическую влажную атмосферу оранжереи ворвалась зима.

Если бы можно было отдать свое тепло, кровь свою, уже обедненную недоеданием, если бы можно было сделать чудо, сотрудники сада сделали бы его. Они расстеклили бы окна в своих квартирах, чтобы застеклить оранжереи. Закутав растения, обогревая их своим дыханием, они несли их к себе в квартиры, чтобы спасти. Так каждая квартира стала отделением сада. Так отделением сада стала комната Хворостовой, студентки пятого курса.

Отец Ляли Хворостовой Иван Иванович перетащил себе в квартиру из оранжереи кактусы, и теперь горшки с кактусами стояли на обеденном столе, на подоконниках, на шкафу, на полу, в уборной, в ванной комнате, на книжных полках, под письменным столом, на кухне рядом с примусом и керосинкой, а он все таскал их и таскал, словно надеялся, что стены квартиры раздвинутся и найдется еще много места. Так и случилось, что в небольшой квартире садовода Хворостова нашлось место для всех кактусов мира, но зато для самого Хворостова и для его дочери-студентки уже не было места. Негде было лечь, негде сесть, и ходить по квартире приходилось, высоко поднимая ноги, чтобы не наступить на кактус, не раздавить горшок. И вот обнаружилось, что у Хворостовых всего полкубометра дров, да к тому же осины, а зима только что началась и топить надо было почти беспрерывно, поддерживая в комнатах сухую температуру песчаных пустынь Мексики, южного Колорадо, Тексаса и Аризоны.

Старик был не лишен юмора. Свою квартиру он прозвал ноевым ковчегом, но ему предстояло спасти растения не от потопа, а от немецких бомб и блокадной зимы, что было неизмеримо труднее, и дочку свою Лялю он называл, в зависимости от настроения, то Сим, то Хам, то Яфет.