Обрывок реки

Кактусам было холодно. Человек, когда ему холодно, может побегать, потопать ногами, похлопать руками, наконец надеть еще один свитер или на пальто еще одно пальто. Но на растение не наденешь шубу и валенки, в движении ему отказано природой. И единственно, чем может помочь Ляля кактусам, – это затопить хотя бы меньшую из трех буржуек, но в доме нет ни полена, ни стула, ни стола, ни полки, ни даже деревянной ложки, ничего деревянного, кроме подрамника одинокой картины, на которой грустят березы и стоит стог сена, ничего деревянного, кроме подрамника и написанных Челдоновым берез.

В дверь стучали. «Отец», – обрадовалась Ляля и пошла открывать. Показалась доска, большая, широкая, тяжелая. У Ляли от ветра погас светильник.

– Папа! Где ты достал такую доску?

Но ответ был не папин, а детский, простуженный, незнакомый.

– Тетенька, купите доску.

В комнате стоял не отец, а какой-то подросток, озябший, длинный, худой.

– Тетенька, у меня карточки вырезали вчера в булочной.

– Купите доску, тетенька.

– Нечем заплатить, мальчик. Нету хлеба.

У нее действительно не было хлеба, хлеб забран на сегодня и на завтра еще утром и съеден весь.

– Тетенька, у меня карточки вырезали вчера в булочной.

Может, и не вырезали, но все равно она бы отдала ему весь хлеб, но не было ни хлеба, ни сахара.

Ей сейчас хотелось одного, чтобы он поверил, что у нее нет ничего, но разве поверит?

– Тетенька, возьмите доску. Вам надо.

– Нечем, мальчик.

– Так возьмите.

Значит, поверил.

И тут Ляля сделала нечто непоправимое, прекрасное, она отдала ему свою хлебную карточку. И когда только он ушел, она представила себе все последствия того, что она сделала, и в это время пришел отец и тоже с доской.

Глава тринадцатая

Настя, Сергеевнина племянница, привела жениха и смеялась за стеной. Жених молчал и, видимо, пил чай.

Потом Настя повела жениха в Лидину половину знакомить с эвакуированной, он тоже был эвакуированный и в очках. Лида подумала, что это, наверно, тот, что приходил на свиноферму кастрировать поросят и смотрел сквозь стекла на Настю. Он и теперь смотрел на Настю, и глаза у него были коричневые, сухие, мелкие, в самом деле как тараканы, и неужели Настя не могла себе подыскать лучшего жениха.

Жених молчал. А Настя рассказывала про Лиду как про постороннюю, словно Лиды тут не было, о том, что она чуть не застыла, сбилась с дороги, да вышла, все-таки нашла дорогу, при этом Настя смеялась мелодично, прекрасно, и Лида не обижалась на ее смех, понимая, что она смеется не над ней, а оттого, что ей весело, смешно, и потому, что рядом жених, поросячий фельдшер.

Сергеевна сокрушалась, жених ей не нравился, видимо гордый, только посматривает всё, гляделками-то, будто высчитывает, сколько у Насти добра, тоже «бухгальтерь». Она узнала про него, что никакой он не эвакуированный, а местный из Верещагинского района, сын бывшего купца, и что у него в Верещагине жена и трое маленьких ребят – «один маля меньше», а за эвакуированного себя выдал, чтоб ему посочувствовали и не спрашивали, есть ли жена, может, она в плену или погибла не от своей смерти.

В другой раз, когда жених подъехал на колхозном рысаке, Сергеевна выбежала на крыльцо его стыдить, а Настя заплакала и говорила так прекрасно, так одушевляя обидой и девичьей тоской самые простые слова, что Лиде тоже хотелось заплакать.

Но вечером Настя опять смеялась, принесла стенную газету и просила, чтобы Лида нарисовала там, что председатель колхоза Елохов халатно относится к свиноферме и жалеет мелкую картошку для свиней.

Лида сказала, что халатность Елохова никак нельзя нарисовать и что очень трудно нарисовать, что он жалеет картошку.

Но Настя не поверила. «В академии на художника училась, а не может нарисовать», – видимо, хотела она сказать, да пожалела Лиду.

Лида стала прикидывать в уме, как бы посмешнее нарисовать обиженных Елоховым свиней, но потом подумала, что Настя не права, ей все кажется, что недодают картошки свиньям и не замечают достижений на свиноферме, не права она была потому, что очень любила своих свиней и свою работу на свиноферме.

Потом за Лидой приковыляла Сундукова, дебелая рябая сторожиха: Лиду в избе-читальне ожидают старики.

Идя рядом с Сундуковой, которая, приближая к Лидиным глазам свое большое круглое рябое лицо, доверительным голосом рассказывала о каких-то ведрах, которые она купила в Краснокамске на рынке, ведра новые, но оба текут, что она завтра же поедет в город на рынок и плюнет в шары этой спекулянтке, чтоб в другой раз не «омманывала», Лида думала: что бы сегодня почитать старикам? Когда она читала, она каждый раз боялась, что старикам не понравится выбранный ею рассказ или отрывок и старики осудят писателя и скажут о нем с усмешкой соленое мужицкое слово.

Старики ее ждали в избе-читальне, они сидели за столом, курили самодельные трубки, и один из них, самый старый и полуглухой, отец Елохова, пришел даже с Федькой-внуком, видимо, для того, чтобы тот ему прокричал в заросшее седыми волосами ухо, что сам старик не разберет.