Обрывок реки

Книжная полка сельской библиотеки стояла небогатая, три-четыре классика, очень много брошюр и замасленный, ветхий «Дон Кихот» с множеством недостающих страниц. «Что бы сегодня почитать?» – подумала Лида и взяла «Дон Кихота».

Старики с сочувствующими лицами слушали о том, как Дон Кихот заступился за мальчика, которого избивал хозяин, и Лида чувствовала особую радость и непонятное удовлетворение и в этот раз, как всегда, за то сочувствие к герою, которое старики высказывали прямо, и за то осуждение злодею, которое высказывали они резко, и оттого живой герой в умной книге становился еще живее и ближе.

И только старик Елохов никак не мог разобрать имя героя.

– Тонкий тот? – спрашивал он.

– Да нет, дедушка, Дон Кихот, – кричал ему в ухо Федька.

– Тонкий этот?

– До-он Ки-хо-от! – кричал Федька.

А старик смеялся не то своей глухоте, не то странному имени героя.

И Лида думала, возвращаясь домой и смотря на близкие яркие звезды, о том, что прочитанное уже срослось с хозяйственной, неторопливой, рассудительной душой стариков и стало их достоянием в той же мере, как их детство, юность, прожитые годы, как их душа, окрестные поля и привычки, и что это теперь навсегда, до самой смерти.

Идти надо было по морозу, по уютно скрипевшему под ногами снегу, а звезды были близко, и было так странно, что они сейчас были ближе, чем невидимый, закрытый ночью и лесом дом Сергеевны, и думалось об одноруком Сервантесе, инвалиде давно ушедших в века войн, о Сервантесе, который, как эти звезды, был далеко и в то же время рядом. От однорукого Сервантеса мысль бежала к тому, о чем думалось часто и о чем было страшно думать: жив ли, а может, в плену, в рабстве у немца. И опять мысль летела через века назад, к Сервантесу, ведь однорукий, забытый, он все-таки бежал из рабства, из плена, и хоть бы вернулся и мой, хоть без руки или без ноги, и о нем почему-то думалось без имени, по-бабьи – «мой». Где он? Жив ли?

А звезды были близко, яркие, большие, живые, и уже показался лес и дом Сергеевны. Все уже, наверно, спали. Залаяла собака. Стало холодно, одиноко, бесприютно, как в ту ночь в метель, когда она сбилась с дороги. Собака лаяла, как лают собаки зимой, заунывно, по-волчьи.

Лида открыла дверь. В избе пахло овчинами. В обледенелое окно смотрела луна. И луна тоже была близко, но оттого, что она была близко, было Лиде неприятно. Луна была холодная, пристальная, и Лида посмотрела на луну и отвернулась, но в Лидиной половине в темном окне тоже была луна. Собака на дворе лаяла уже глухо. Лида разделась, легла рядом с детьми и почувствовала детские теплые руки и спины возле себя, протянула руку и обняла их спящих, того и другого, и руке стало тепло.

На другой день в воскресенье светило очень ярко солнце. Горы опять стали ближе. И с гор на лыжах летели вниз, неслись, счастливо ухая, школьники.

По дороге ходили девушки, пели. С ними вместе ходила и пела Настя. Один голос, ясный, колоратурный, выделялся, одушевляя радостью и грустью обыкновенные слова.

Шла Сундукова с новыми ведрами и улыбалась всем приветливо. И лицо у нее было отчего-то счастливое, словно она выдавала дочь замуж или ей сделалось все доступно и она могла бы, если б только захотела, вот так же, как эти школьники, нестись вниз на лыжах с крутой огромной горы.

Потом мимо Лиды пронеслись кошевни, лошадь бежала резво, под дугой звенели бубенцы, а в кошевнях сидел старик Тиунов, один из тех, что слушал вчера «Дон Кихота», и не оттого было весело и хорошо, что он сидел в кошевнях и лихо куда-то ехал, а оттого, что в руках у него была гармонь и старик играл на ней что-то веселое, деревенское, что играют только одни молодые парни. Играя, он смеялся, показывая белые свои зубы, и, поравнявшись с Лидой, вдруг остановил коня:

– Давай подвезу.

Вез он Лиду так быстро, что замирало сердце, и Лиде казалось, что она летит вместе со школьниками на лыжах прямо на деревья и дома.

– У-ух! – крикнул Тиунов и остановил коня возле Сергеевниных ворот.

Воскресный день прошел. И опять начались дни, наполненные детскими голосами в классе, стиркой, заботой о детях: у Вани не было верхних рубашек, у Гали жал ногу валенок.

Бородатый важный почтальон Петр Тихонович в длинной шубе стучал обыкновенно по утрам толстыми пальцами в стекло, приносил газету или письма Сергеевне от сыновей с фронта.

– А вам нету ничего, – говорил он Лиде, и таким тоном, словно от него зависело, будут или не будут письма.

– А вам сегодня нету, – говорил он, таинственно поглядывая, словно уже знал день и час, когда придет Лиде первое письмо, и письмо будет от него, от Челдонова, ведь через справочное бюро он может узнать ее адрес.

Но писем не было.

Писала Лида знакомым, родственникам, соседям по квартире в доме на Моховой, в том числе и Садыкиной.

Сергеевна безжалостно расспрашивала иногда о муже – с характером был или нет (больше всего оскорбляло, что она спрашивала о нем в прошедшем времени – был), о том, как жили, о квартире, о вещах.

– Вещей-то у тебя, поди, осталось ладно, – говорила она. – Квартира-то на котором этаже?

– На четвертом.