Обрывок реки

На всех фронтах советские войска гнали немцев. Это было потому, что каждый делал то, что надо, для того, чтобы победить.

Надолго запомнится это утро. Лида шла в Краснокамск. Идти было легко.

Было такое чувство, что все это: и черные пихты на белом, слегка синевшем снегу, и дорога, тугая, замерзшая, облитая конской мочой, и обледеневшее солнце в синих, чуть розовевших тучах, и скрип из-под валенок, и обжигающий губы и веки мороз, и пар из носа, отчего прилипала шаль к губам, – все это было как в первый раз и никогда не случалось раньше.

Показалась нефтяная вышка на замерзшем болоте и лиственницы с рыжими ветвями в одну сторону, на юг. Кланялись низко насосы глубокого качания, подымались и снова падали ниц. Среди пней стояли двухэтажные и трехэтажные длинные деревянные дома с множеством труб на крышах. А рядом с домами кланялись насосы и выкачивали из-под домов нефть. И не подозревала Лида, что в домах был праздник, какого еще за три года не было в этих длинных неуютных домах. Какая-то женщина выбежала навстречу Лиде, непричесанная, взволнованная, и крикнула:

– Вы ленинградка?

– Да. Ленинградка.

Поцеловала теплыми губами прямо на морозе Лидин обледеневший рот.

– Немца прогнали от Ленинграда. Блокаду сняли. Сейчас передавали приказ.

И, позабыв о Лиде, побежала дальше.

Холодное утро перешло в день, не по-зимнему яркий, теплый.

На рынке бабы стояли возле бутылок с молоком, ходили небритые люди и предлагали папиросы.

Но Лиде все казалось другим: и дома, и люди, и бутылки с молоком, и к огромной радости примешивалось что-то тревожное: разбитый дом на Моховой и муж.

Секретарь райкома товарищ Черемных был занят. А в библиотеке ей напомнили, что за ней несть книг и пора бы их вернуть.

Дни были короткие. После школы надо было постирать, наколоть дров, помыть ребятишек в бане, не успеешь дойти до дому, а уж вечер. Лампа погорит час-два, и фитиль уже начинает коптить. Придут тетя Дуня и Парфен Иваныч. Тетя Дуня вяжет, а Парфен Иваныч сидит, курит, смотрит, как Лида проверяет тетрадки. Видно, ему хочется что-нибудь рассказать, да стесняется помешать Лиде. Сидит и курит.

– А есть в Краснокамске, в библиотеке, Лидья Николаевна, – спрашивал он, кашляя, – такая книга, которую сам граф Лев Толстой писал сорок с лишним лет?

– Нет. Нету.

– Я же, наоборот, слыхал, что есть. А каждую страницу этой книги граф-то Толстой сверял. Позовет народ к себе в комнату, чаю каждому поднесет сам с сахаром и зачитает страницу. Ну, народ, скажет, понравилось кому что, кому не понравилось. А он сам из-под бровей смотрит, строгий. Кто так зря говорит или похвалу бормочет, не подумав, того он за дверь. Правду любил. Лес опишет какой или так себе речку, птиц каких-нибудь. И в поле идет сверять, так ли птицы поют. Потому сорок лет и писал, что крестьяне написанное поправляли. Книга, по слухам, добрая, ничего книга. Нам ее нельзя сюда привезти почитать? Или залог большой спрашивают?

А тетя Дуня зевает, ждет, когда Парфен Иваныч уйдет, сидит и сидит, спать ведь надо.

Утром постучался толстым пальцем в стекло Петр Тихонович и заглянул в избу. Лида увидела через мутное стекло бороду, широкий нос и письмо в руке. Так и хотелось выскочить к нему в окно. Письмо было ей, Л. Н. Челдоновой. Почерк женский, незнакомый. Нетерпеливо посмотрела на подпись в конце письма. Е. Хворостова. Странно!

Писала какая-то девушка из Ленинграда, работавшая в Ботаническом саду. Писала как знакомая. Спрашивала про детей и даже называла их по имени. Сообщала о том, что у нее сохранилась картина Челдонова, остальные, кажется, погибли вместе с квартирой на Моховой. В письме было что-то недосказанное.

Лида подумала: так пишут вдовам.

Глава двадцать четвертая

В 1834 году жители Санкт-Петербурга приезжали в карете на Петроградскую сторону в Ботанический сад – взять какое-нибудь долголетнее южное растение, закутать его, если это происходило осенью, и увезти куда-нибудь на Измайловский проспект или на Фонтанку, на второй или третий этаж в свою квартиру. И суждено было стоять этому квартирному растению, расти, цвести в гостиной, слушать сплетни, до тех пор, пока девушки не станут бабушками, пока бабушек не увезут на Волково на сонно перебиравших ногами лошадях, пока не появятся новые девушки и снова не станут бабушками.

И в 1934 году люди приезжали на Петроградскую сторону в Ботанический сад, но уже в автобусе или на трамвае почти с той же целью – взять какое-нибудь южноамериканское или африканское растение и увезти его к себе в отдельную или в коммунальную квартиру.

И в 1944 году на Петроградскую сторону в Ленинградский ботанический сад приходили ленинградцы, но с другой целью. Они приносили сюда редкие растения, пронеся их сквозь блокаду, сумев сберечь от снарядов и зим в обледеневших домах. Сколько же ленинградских квартир стало на время блокады и войны отделением Ботанического сада?