Обрывок реки

Кто-то рассмеялся.

Лида посмотрела. Сидели широколицые парни, бурильщики из Краснокамска, какие-то девушки смотрели на слепого и на нее. Мелькнуло: может, едет кто-нибудь из знакомых, педагоги, школьники Хотелось, чтобы слепой скорее ушел, а он трогал пальцами сторублевую бумажку, потом спрятал ее за пазуху, раскрыл кожаную сумку, висевшую у него через плечо на ремне, как у кондуктора в трамвае, вытащил кучу троек и пятерок и стал с сомневающимся лицом трогать их концами пальцев, считать.

В эту минуту Лида увидела на соседней скамейке Елизавету Маврикиевну, та смотрела на нее и на слепого светлыми мальчишескими глазами, и тонкие губы ее были сжаты, как в учительской, когда стоял перед ней провинившийся ученик, видно, она была недовольна, что слепой так долго считал свои трешки, и тем, что Лида не нашла ничего лучшего, как гадать в вагоне.

Поезд убавил ход. Мелькнуло множество рельс, вагоны, стоявшие в стороне, в которых жили железнодорожные рабочие, водокачка. Все двинулись к дверям, слепой сунул пачку обветшавших трешек Лиде, сам заторопился. Лида, не считая, сунула трешки в карман, они не вошли в кошелек, и пошла к выходу. В окне показалось здание вокзала Пермь II. Елизавета Маврикиевна уже стояла далеко впереди у самых дверей. Лида нарочно задержалась.

Трамвай уже ушел. Ждать на остановке не хотелось – вся вымокнешь. Дождь звенел. В лужах вспухали и лопались пузырьки. Пахло мокрой травой. Лида встала под навес. Рядом стоял слепой, тот самый, что гадал ей в вагоне. Было скучно стоять и смотреть, как лопались на воде пузыри. Слепой стоял близко, держал в мокрой руке свою книжку. Взять и спросить: какое письмо, когда придет, от кого? Дать десятку и поскорее уйти.

Дождь перестал. Лида пошла. Звеня, ее догнал трамвай. Надо было подождать на остановке. Но ничего. Сквозь промытое дождем стекло трамвая на нее смотрела Елизавета Маврикиевна и не улыбалась, словно не видела ее.

В библиотеке было много народу. Библиотекарша уходила за книгами и подолгу не возвращалась. А Лиде было некогда. Еще нужно на рынок, на почту и в Облоно. А в четыре часа на обратный поезд. Что же взять – Гюго, Драйзера, Шолом-Алейхема, что лежат на столе, чтобы не искать. Нет, нужно что-нибудь короткое, современное, про войну или про Ленинград, чтобы можно было прочесть за час усталым колхозницам, при свете лампы, и даже не за час, а за полчаса. А потом они пойдут спать, чтобы на рассвете подоить коров, выпустить их и потом в поле жать и чтобы во время жатвы им думалось о чем-нибудь необыкновенном, неожиданном, как поступок девушки, которая шла в больницу и, предполагая, что умрет, отдала свою хлебную карточку прохожей.

Глава двадцать вторая

Лида смотрела, а Настя нагнулась, сверкнула во ржи серпом и рассмеялась.

– Вы, Лидь Николаевна, палец не оставьте здесь. Мизинец-то. Рожь-то нагибайте малехонько. А то палец срежетя.

А пока говорила и смеялась, уже ушла далеко по Лидиной полосе. Серп сверкал. Лежали снопы. А Лида шла за ней, ждала, когда вернет ей ее серп. Но серп не отдавала, а пела негромко, словно забыла про Лиду.

Отдала серп, побежала и оглянулась, рассмеялась и крикнула, как в лесу:

– Ау! Лидья Николаевна! Ловитя! Не поймаетя!

На зеленой горе стояли желтые суслоны, синел лес, прохладный как туча. А где-то далеко, по ту сторону леса, видно, шел дождь, туча висела до самой земли и смешалась с лесом.

По дороге шел председатель колхоза Елохов в охотничьих сапогах.

Лида ребром ладони вытерла пот на шее, нагнулась и стала жать. А мизинец боялся, чтоб его не отрезали, зачем только Настя напомнила об этом.

Подошел, поздоровался, поднял Лидин сноп.

– Покрепче стягивайте, Лидия Николаевна. Развяжется, вас колхозники ругать будут.

Постоял, видимо, хотел что-то сказать другое. Но передумал. Пошел, широко размахивая левой рукой. И хорошо, что передумал.

Над трубой ЗакамТЭЦ, там, за железнодорожным полотном, в лесу клубилась черная волна дыма.

Солнце хотя висело по-летнему высоко, но, казалось, было близко, и от него было жарко, словно тут, в поле, стояла тети-Дунина печка.

Лида нагнулась и ставит чугун с картошкой прямо на огонь. Зноем обжигало брови и глаза. Хотелось пить. Лида отошла к снопу, под которым стоял туяс, оттянула за ручку тугую крышку. Из туяса пахнуло ягодами, брусничными листьями. Квас был теплый, невкусный, как парное молоко.

Возвращалась с огорода Елизавета Маврикиевна, остановилась, улыбнулась, посмотрела на снопы, на серп, на Лидины загоревшие руки.

– Гляжу, ударница вы, – сказала она и пошла.