Обрывок реки

И рассмеялась Ляля не тому, что Ван Гог отрезал себе ухо, вспомнила про эти два полена и как она бежала, а за спиной у нее дышал этот гражданин в брезентовом пальто, лицом своим немножко походивший на Ван Гога. Ляля любила Ван Гога, но оттого, что спекулянт походил лицом на него, было смешно. Жалко, что пришла на выставку одна. Не с кем поделиться чувствами или рассказать о том спекулянте, и о том, что у него вместо глаз две ледяшки, а из носа, как у тюленя, протаявшего своим дыханием дырку в толстом морском льду, – две струйки пара. Все незнакомые люди. Но Ляля зашла по дороге, совсем не собиралась, увидела белую вывеску из полотна и зашла. Шла и думала, что вдруг увидит какую-нибудь новую или старую картину Челдонова или даже встретит его самого. Хотя глупо было на это рассчитывать, Челдонов ушел копать окопы еще летом 1941 года, и после того о нем не было слышно. И все-таки смотрела на картины и что-то искала глазами. Нет, все Пакулин да Пахомов, Пахомов да Пакулин. Но таково свойство искусства, что забыла Ляля, зачем сюда шла. Ходила вдоль стен, смотрела на коричневые, светло-зеленые, синие дома, на то особое, беспощадное небо, небо зимы 1942 года, и словно слышала под ногами скрип. Неужели художник так и стоял с кистью на морозе в январе 1942 года, дожидался, терпел, пока на зимнем небе появится нужный оттенок, пока простуженные деревья не бросят на желтый снег ему необходимую тень. Стоял, мерз, может, даже поморозил себе ноги, а все-таки захватил с собой кое-что, сугробы, улицы, деревья, больничную, робкую походку пешеходов, Неву и женщин у проруби, несущих воду в бидонах из-под молока, захватил с собой и донес, чтобы сделать каждого человека хозяином утраченного и минувшего, того, что стало прошлым и не повторится никогда.

Ляля отошла и села на стул. Над ней была стеклянная крыша, как в оранжерее.

Разговаривали два незнакомых человека: один в шляпе, другой с длинной мягкой ассирийской бородой. До Ляли донеслось:

– Убит.

– Где?

– Под Нижней Дубровкой. Собирались устроить посмертную выставку. Да квартиру разбомбило на Моховой. Еще осенью в 1941 году.

Голоса стали таинственными, смутными.

Ляля пошла прямо к ним спросить. Но к чему. Все и так понятно. Погиб и уже так давно. Повернулась и пошла к выходу.

В трамвае было темно. Под ногой дребезжало колесо, словно не было пола, и по ноге пробегало что-то судорожное, как электрический ток.

Пришла домой и легла. Казалось, что ничего не было: только этот нечаянно подслушанный разговор.

За стеной играли на пианино, что-то бурное, и музыка долетала в открытое окно.

Глава двадцать первая

– Незнакомая?

– Ну конечно. Подошла на Невском ко мне возле Елисеева, подошла и говорит. Я, говорит, иду в больницу, наверно помру. А вам надо жить. Дети, спрашивает, есть? Есть. Ну вот видите. И ушла. Выкупила я хлеб сразу на два дня. Несу домой и не верю. За что же это мне? Почему? Ведь незнакомая, не родственница. А просто на улице встретилась.

– Курья?

– Ох и правда Курья. Идемте!

Вышли две ничем не примечательные женщины, разумеется обе ленинградки, эвакуированные в Курью. Вышли на остановке, потому что уже была Курья, и унесли с собой что-то интересное, не досказав о какой-то девушке на Невском зимой 1942 года, отдавшей свою карточку незнакомой прохожей женщине.

Мелькнула в воображении Лиды и эта девушка, и Невский, и обе женщины, что вышли в Курье, мелькнуло в сознании, как полустанок в окне вагона.

Вошел слепой с шершавой книгой, которую словно пробили гвоздями, – лицо у слепого тоже было шершавое. Сказал Лиде многозначительно:

– Хотите, погадаю?

– А сколько за это?

– Десять рублей.

Стал трогать концами пальцев страницу, похожую на терку. Приподнял болезненно верхнюю губу, показались два зуба, детских, молочно-белых, словно только что прорезавшихся. Пахло от слепого вагоном, вокзалом, уборной. Сказал:

– Что вас ожидает? А ожидает вас, гражданка, неприятность. Но, конечно, это ничего, заживет. А муж ваш возвратится к вам, но, конечно, по прошествии двух лет с этого дня.

И эта категоричность, особенно в тоне, в интонации, с которой было все сказано, заставила вздрогнуть Лиду, словно слепой в самом деле знал заранее все точно или это было написано в его похожей на терку книге.

– Но должен предупредить вас во избежание недоразумения, а также из сочувствия к вам и к вашему одинокому положению. Есть еще гражданка, которая его поджидает. И намерение у нее, конечно, обыкновенное, чтобы соблюсти свой интерес. Она живет в том городе, в который у вас есть стремление возвратиться. Получите вы в скором времени письмо. Но от кого, сказать не могу вследствие того, что на этом месте кончается страница. Может, еще пожелаете погадать?

Лида достала кошелек: десяток не было, а сто рублей – свежая бумажка. Слепой взял сторублевую бумажку и стал трогать ее концами пальцев, а лицо его стало сомневающимся, то ли потому, что он не знал, наберется ли у него сдачи, то ли оттого, что не верил, что это сто рублей.

– Может, пожелаете узнать, от кого получите письмо? Это будет вам стоить десять рублей.