Обрывок реки

– Не здорово-те, а здравствуйте, – поправила их Лида. И подумала привычно, как в школе: «Учатся хорошо, читают правильно, а говорят как старухи. Это потому, что педагоги не обращают внимания на разговорный язык».

Возвращались. Все стало далеким: красный закат, и деревья, и особенно кирпичная труба ЗакамТЭЦ.

Речка неслась под жердями. Из воды выступали белые камни. Лида крепче прижала Галю и подумала: «Если закружится голова, надо прыгать, лучше прыгнуть с ребенком, чем упасть».

Ваня ждал на том берегу. Ему показалось, что за кустом стоит волк.

– Волки бегают только зимой.

– А летом они где?

Лида промолчала. Она и сама не знала, где летом волки. Наверно, убегают дальше в лес.

Легкий, как кузнечик, стук прыгал в кустах и отдавался в сердце. На траве, подложив под себя ноги, сидел Парфен Иваныч и, поплевывая на молоток, отбивал косу.

– Здравствуйтя, – сказал он.

– Не здравствуйтя, а здравствуйте, – чуть по привычке не поправила его Лида. И рассмеялась от стыда.

Парфен Иваныч поглядел на нее своими увядшими, как смородина на рынке, глазами.

– Много? – Подошла, вихляя туловищем, тетя Дуня и заглянула в туяс. – Мало-то как. И пирога испекчи не с чего будет.

Было еще не темно. Но Лида уже зажгла лампу. Уложила детей спать, а сама хотела почитать. На столе лежал толстый том Харди «Тэсс из рода д’Эрбервиллей», привезенный Елоховым из краснокамской библиотеки по записке Лиды. Свет лампы упал на стену. Осветился этюд. Гаврилкинский сруб и сам Гаврилкин, уже поднявший бревно, чтоб его положить на другое. И словно в первый раз за все эти два года Лида увидела этюд. Все сразу было тут: и день, когда они шли вместе, последний день, и плач ночной птицы, и как он, вихрастый, ушел, исчез – неужели же навсегда. Только этот день, как будто не было у нее с ним тысячи других совместно пережитых дней.

Лида дунула в стекло, лампа потухла. Но даже в темноте, неплотной по-летнему, был виден, правда смутно, этюд. Лида вышла на улицу, села на скамейку. Земля остыла и слегка холодила пальцы голых Лидиных ног.

Где-то близко уже стучал поезд и, пыхтя, тяжело пробежал. Окна в вагонах были открыты и ярко, по-летнему, освещены. Поезд пробежал на запад, скорее всего, в Москву. И Лида подумала: он так и пойдет почти до самой Москвы с освещенными окнами. Фронт уже от Москвы далеко.

У Парфена Иваныча в избе напевал патефон. Голос был мужской, но мягкий, и оттого, что слова были на другом, незнакомом языке, они казались лиричней, чем были на самом деле.

Неслышно подошел председатель колхоза Елохов, тихо поздоровался и попросил разрешения сесть рядом.

Долго сидели молча. Потом Елохов кашлянул и спросил:

– А книжка интересная, Лидия Николаевна, которую я привез вам из Краснокамска?

– Еще не читала.

– Про что в ней написано? Мне ее сначала не хотели выдавать на том основании, что далеко и задержите. Да я их убедил, что вы прочтете за пять дней.

– Не знаю, прочту ли. Постараюсь прочесть.

Лида замолчала. Она невнимательно слушала, что говорил Елохов. Говорил он о колхозных делах, о войне, о том, как косят бригады, и почти так же, как если б отчитывался на собрании, в тех же выражениях. Но в голосе было что-то другое, недоговоренное, даже грустное. И Лида подумала, что сейчас он говорит так же, как зимой читал стихи, для того, чтобы не сказать ей того, чего он не должен ей говорить. И вдруг совсем неожиданно и как-то слишком отчетливо, как говорят это только в романах, он сказал то, что не имел права ей говорить.

Лида попрощалась и пошла. В душе было чувство обиды, какого ни разу не было здесь за все два года, и вся обида была только на себя, словно она сама не только дала повод, не нарочно сидела и ждала, когда он кончит о покосе и скажет то, что он сказал.

Глава девятнадцатая

Но ведь не всякому растению повезло так, как финиковой пальме. Финиковой пальмой может стать каждая косточка съеденного финика, под стеклянным небом посаженная в ленинградский песок.

Где взять споры для древних папоротников? Южная Америка далеко от Петроградской стороны. Из гербария, из отдела, где собраны мертвые, засушенные растения, распятые на бумаге листья, были отобраны споры папоротника, пролежавшие здесь десятки лет. И споры, положенные в почву, ожили, словно в Неве текла живая вода.