Обрывок реки

Закричала труба ЗакамТЭЦ протяжно и заволокла небо густым дымом. А лось все еще стоял на горе.

Глава семнадцатая

Девичьими голосами пели старухи про широкую реку, про Каму. Песня становилась все моложе и моложе, подошли и запели девки, и Настин голос выделялся, как зеленая весенняя ветка черемухи среди осенних кустов.

Прошла сторожиха сельсовета Сундукова с полными ведрами на коромысле. Ее остановила прохожая, видно приезжая из Кудымкара.

– У нас речка, звать Иньва, – сказала она. – А вода в ней – у! Зубы заледенеют. Брусника на снегу, не вода!

– А ты попробуй нашу, – рассмеялась Сундукова и остановилась. – Потом хвали свою.

На завалинке сидел сосед Парфен Иваныч и точил узкий нож. Собирался резать свинью.

Поглядела тетя Дуня в окно, увидела, идет какой-то в шинели и прихрамывает. Позвала Лиду.

– Это не твой ли муж?

Лиде стало плохо, хочет подбежать к окну, а ноги не идут, как во сне.

И вдруг тетя Дуня заголосила и, стуча деревянной ногой, выбежала во двор. Приехал ее раненый сын Анфим. Шел в избу с ней рядом и разговаривал не спеша, как чужой, посторонний. Уже вся деревня была здесь у окна. Стоял Парфен Иваныч с ножом, Сундукова с полными ведрами на коромысле.

Пошли все в избу. А на столе уже самовар, шаньги, две пол-литровых бутылки с водкой, в кринке из-под молока пенилась брага.

– Не ждала я тебя, Фима. Сердце-то слепое, гляжу в окно, кричу жилице: «Не муж ли твой приехал?» Не ждала я тебя, не гадала. Шаньги-то вчерашние, невкусные. Сердце-то у меня без глаз.

Анфим молчал. Молчали все. И каждый почувствовал, но больше всех Лида, что молчание это было значительнее слов. Каждый думал о войне, о своих близких.

Парфен Иваныч налил в стакан водки, выпил и, нюхая огурец, бойко сказал:

– Приезжаю я в Катеренбург. Ныне Свердловск. Есть такой знаменитый город.

– Тыр, тыр языком. Словошлеп! – крикнули на него бабы. – Твое знаем. Дай Анфима послушать.

Лицо у Парфена Иваныча стало кислым, он отложил огурец и обиженно отодвинулся от стола. Дыша Лиде в лицо водкой и табаком, пожаловался:

– У бабы ум, что выстрел. Известно дело. Слова наперед смысла. Зачем только газеты выписывают. Какое ваше мнение?

Лида промолчала.

Вошел старик Елохов, поцеловал Анфима.

– Немчя хоть единого убил? – спросил он строго.

– Не знаю, дед, не считал, – рассмеялся Анфим. – Стрелять приходилось.

– Ну а Гитлера, как его звать, самого-то не видел?

– Не видел.

– Не подходит, значит, близко, боится осколка.

– То-оч-но, дед, – кивнул Анфим головой.

– Ну а правда это, что он под землей себя спрятал, а сверху подушек накидал, чтобы бомбе падать было мягче. У всех германок собрал по подушке. Правда это или так?

И старик, не ожидая ответа, рассмеялся, помолодев, и сел к столу.

– И это тоже возможно, дед, – сказал Анфим.

– Ну а на чем же германки спят? Под голову-то что себе стелют?

– А пусть их! – сказал Анфим. – Нам-то что за них беспокоиться.

– А жену-то он тоже с собой спрятал? А? Детей-то?

– Он, говорят, неженатый.

– Вот как, – сказал дед. – Что же он, из скопцов, что ли? Или горбатый? Форму-то он какую носит?

Пили чай с шаньгами. Бабы спрашивали Анфима про войну. Девки хохотали смущенно и шептались. Старик Елохов глядел в окно. Анфим что-то рассказывал интересное, это было видно по оживленным лицам. Но тетя Дуня не слушала и счастливо плакала.

– Приезжаю я в Катеренбург. Ноне Свердловск, – подсел к Лиде Парфен Иваныч и дышал водкой и табаком прямо ей в лицо. – Сажусь, конечно, в трамвай.

Лида слушала пьяного Парфена Иваныча с трудом, только чтоб его не обидеть, а самой хотелось подойти ближе к Анфиму, послушать, что он рассказывает. Но подошла не к нему, а к тете Дуне и обняла ее.

Глава восемнадцатая

Посмотрела Лида в тети-Дунино окно: стоят девять девок, ждут, когда проснется Анфим.

А за девками гора большая, летняя, светло-зеленая от полей. Над девками высоко летят птицы.

Прибежали дети, Ваня с Галей, звали в лес.

– Мама, помнишь, ты же обещала?

– А вы сходитя, – взяла сторону детей тетя Дуня. – Ягод сегодня много.

Взяли берестяной туяс, пахнувший брагой. Вышли. А девки, все девять, уже сидели на скамейке и пели, как ночью. Над зеленой горой висело синее облако, словно вымазанное в голубице. Лес чернел.

Свернули влево, к Кузьминке.

Неслась речка. Над водой висели две жерди, заменявшие мост. Вода клокотала. Лида перенесла Ваню. А Галя заплакала, дурочка, подумала, что ее забудут на том берегу.

Дети бежали по траве. Вдруг сразу лес со всех сторон. То круглые черные пихты, то острые ели. Повеяло холодом. Что-то белело. Лида подумала: снег. Подымалась круто гора, карабкались обгорелые деревья.

– Мама, а мы не заблудимся? – спросил Ваня.

– Нет, а ты, оказывается, трус.

Пахло мхом. Лида наклонилась. Висели отпотевшие, синие, как иней, еще твердые ягоды голубицы.

Вытащили тугую крышку туяса. Бросили на дно первые ягоды. Из туяса повеяло, как из колодца, сыростью и глубиной.

Из-за горы вышли школьники с корзинками и поздоровались хором:

– Здорово-те, Лидия Николаевна.