Обрывок реки

И думалось почему-то о Моховой и о том, что она вернется скоро в свой город, но как ей будет тяжело смотреть на этот опустевший дом, на свою повисшую в воздухе квартиру, где все его вещи, все работы, всё, к чему он прикасался, всё, что любил, превратилось в пыль, в заваль.

И в голосе Лидином было, должно быть, столько грусти, когда она рассказывала об Евгении, о том, как

…он остановился.
Глядит… Идет… Еще глядит.
Вот место, где их дом стоит;
Вот ива. Были здесь вороты —
Снесло их, видно. Где же дом?
И, полон сумрачной заботы,
Все ходит, ходит он кругом,
Толкует громко сам с собою —
И вдруг, ударя в лоб рукою,
Захохотал.

Столько волнения, что школьники догадались, почувствовали, что, читая пушкинские слова, она переживает что-то глубоко личное, свое, и им, может быть, стало жалко ее, – в классе была тишина.

Вечером подул ветер. Пахло пихтами. И с черемухи сдунуло ветром лепестки, трава стала белой.

Встретилась Настя.

– Здравствуйтя, – улыбнулась. Как изменилась она, похудела. Прошла быстро и скрылась за домом.

Пели девушки. Когда стемнело, пришел поезд. Но Настиного голоса не было слышно среди их голосов. Насте было не до того. Елохова взяли в армию. И председателем колхоза теперь была она.

Утром Лида выглянула в окно. Гора была наполовину синяя, наполовину розовая и двигалась, играла, и солнце было размазано по всему небу, а по дороге бежали овцы к железнодорожному полотну, но где-то близко уже стучал поезд, и Лида подумала, успеют ли они перебежать насыпь до того, как поезд подбежит, поезд пробежал, и овцы заметались, и одна кинулась под колесо. «Уж не тети-Дунина ли», – с тревогой подумала Лида.

Овца принадлежала Парфену Иванычу. Сбежались колхозники. Парфен Иваныч поднял овцу и понес к себе во двор. Она билась еще у него в руках, дрожала, и густая кровь была у Парфена Иваныча на сапоге и на траве возле сапога. Тетя Дуня затопила печку, а Парфен Иваныч во дворе узким ножом снимал шкуру с овцы, и шкура снималась легко, словно была только надета на овцу. От вздрагивающего тела овцы шел пар.

А дети, Ваня и Галя, стояли и смотрели с любопытством.

– Ваня! Галя! – позвала их Лида домой.

К вечеру Лиде удалось выбрать время, сесть у изгороди у подножия горы, а на траве лежали тюбики с акварелью и по ним ползали муравьи. Хотелось передать не только синевший лес и круто подымающуюся сторону горы со стоящими вкось пихтами, а нечто большее, то есть все, что было связано с этими местами три года, которые Лида здесь прожила. Но то ли она разучилась передавать на бумаге пережитое, то ли никогда не умела. Вспомнилась Академия и Васильевский остров, зимняя Нева в больших окнах, сдержанный профессор, известный художник, который отчего-то добрел, когда останавливался возле нее и глядел через плечо на ее работу. Позже, много позже, когда она уже совсем стала домашней хозяйкой, Челдонов привел профессора к себе показать свои работы. Профессор рассеянно посмотрел на стены, чего-то ища глазами. Лида догадалась, чего он искал, и готова была провалиться сквозь землю оттого, что догадался и Челдонов. Профессор искал глазами Лидины работы и не хотел смотреть на холсты Челдонова, потому что он любил Лидин талант, а Челдонова считал посредственностью, и Лида боялась, что профессор это скажет, но профессор сделал еще хуже – он ничего не сказал, надел шапку и ушел.

Конечно, он был пристрастен к ней и несправедлив к Челдонову. Челдонов верил в себя, в свой талант и в свое право писать с натуры, а у Лиды на плечах было хозяйство и заботы, которые она снимала с него, чтобы он мог писать.

Уже возвращались коровы. Лида подняла с земли тюбики, чтобы корова не наступила на краски тяжелыми ногами. Собственно, белый лист, который она выпросила в Краснокамске, остался незаполненным, если не считать легкого силуэта горы и пихты, стоящей косо. Все, что она хотела передать, осталось с ней и в ней, ведь она же не художник, и это так и должно быть.

Глупо, нельзя узнавать время по возвращению коров с поля. Лида опоздала. Собрание уже началось. И в открытые окна сельсовета был слышен голос Насти. Она делала доклад, Лида села рядом с тетей Дуней. А напротив сидела Сергеевна и с удивленным лицом смотрела на Настю. Сергеевне, видно, трудно было привыкнуть, что Настя теперь председатель колхоза, и она смотрела на нее, словно сомневалась в чем-то, сомнение было на ее тяжелом мужском и не по-женски удивленном лице.

Ах, что за молодчина Настя! Какая она умница! Она ставила вопрос так, что если все не выйдут на покос, даже школьники, то это будет беда.

И слово «беда» звучало так больно, так лично, что у каждого было чувство, что может что-то случиться непоправимое, но оно не случится, если все послушают председателя и выйдут косить.