Обрывок реки

Теперь он не видел принципиальной разницы между «наукой» Каплина и своей наукой. И он уже не смотрел на живопись. Он не замечал ни того мастерства, с которым была рассказана история науки, ни тех особенностей живописи, которая не боялась рассказывать подробно, как литература, в то же время оставаясь живописью.

– Надо с этим покончить, – сказал он и вдруг почувствовал, что кто-то трогает его за руку.

Тогда вмешался управдом.

– Сегодня торжественное открытие нашего клуба, – сказал он, – мы хотим просить вас, чтобы вы присутствовали и прочли доклад о ваших научных изысканиях. Не бойтесь, что вас не поймут. Весь дом гордится тем, что живет с вами в одном доме. Он сделает всё, чтобы понять вас.

«Сегодня я занят и, к сожалению, не смогу быть», – хотел было уже сказать профессор, но сказал другое. Он сказал:

– Хорошо, я буду.

И пришел.

Перед собравшимися в клубе рабочими и служащими, учащимися и домашними хозяйками стоял стол, на столе стояли препараты, за столом профессор.

– Науку тормозит не только религия в прямом смысле этого слова, – начал профессор, – но та псевдонаука, которая в буржуазном обществе идет вместе с наукой, стараясь подменить ее собой. Недавно она протянула свою руку и к советской науке. Я расскажу вам всё по порядку… Полгода тому назад я доказал существование одного витамина, вещества, входящего в пищу, отсутствие которого в последней действует разрушающим образом на нервную систему и мозг. Следующие полгода я украл у настоящей науки… Дело в том, что под влиянием чуждых науке теорий я задался целью отыскать синтез таких пищевых веществ, которые смогли бы механическим путем усилить мозговую деятельность человека и животных. Я забыл, что это противоречит законам природы, я забыл, что человек развивает свой мозг не искусственным путем, не принятием какого-либо вещества, например фосфора, а практикой, борьбой, изучением и изменением природы и общества. Я уподобился средневековым алхимикам, искавшим золота в человеческой моче, или вон тому псевдоученому, изображение которого при помощи пилюль хочет выучить своих учеников геометрии. На этом я остановлюсь. Пусть изображения на стене продолжат меня. Они расскажут лучше, чем смогу рассказать я.

Между аудиторией и профессором, между зрителями и искусством не было разобщенности. Они составляли единство.

7

Портрет лежал под столом, а профессор сидел за столом.

Были слышны шаги Петра Ивановича, который спускался, чтобы пожаловаться на то, что его уплотняют.

– Меня уплотняют, – сказал он. – Из четырех комнат мне оставляют одну. Что это, как не вмешательство в частную жизнь? Нарушить мой ритм – это значит лишить меня воздуха. Как рыба, я задохнусь на этой земле.

– Для вашей ерунды, – резко ответил профессор, – я не оставил бы и полкомнаты, я не оставил бы четверть комнаты, ни одного метра, ни одного сантиметра не оставил бы я.

Задыхаясь от бешенства, с открытым ртом, как у рыбы, и выпученными, как у рака, глазами он выплыл из комнаты профессора. Он ушел, чтобы никогда сюда не вернуться.

«И все же я оставил ему больше сантиметра и больше метра для его ерунды – подумал профессор. – В своем докладе я не назвал его, не разоблачил».

И, встав с места, профессор увидел потолок, тот потолок, который служил еще Каплину полом. Потолок был потолок.

Рождение реки

Через реки и камни люди впервые прошли между этих опрокинутых гор. Они бросили раненых и оставили на льду кричавших человеческим голосом лошадей.

Страх гнал каппелевцев[9] с горы на гору к атаману Семенову в Читу. У них не было дорог.

Удивленные птицы смотрели на них с деревьев.

Звери, никогда не слыхавшие человека, выходили к ним тихо и обнюхивали их следы. Они приближались, подняв голову, и падали, лениво и бесцельно убитые, сумасшедшие олени и оленята, сосунки с ртом, полным молока.

Разъяренные реки, Ципа и Ципикан, поднялись тогда, говорят, на месяц раньше, заполнили ущелье и солонцы, смыли все следы, унесли трупы и консервные банки, патроны, обрывки белогвардейских газет, человеческий кал.

Горы ревели, как изюбрь.

Воды отделили от города Студеного тайгу и скалы, промышлявших орочен и затерявшихся лесных бурят, забывших про людей и про мир.

Туда были посланы комсомолец Михаил Капустин и человек, знавший тайгу и умевший говорить на всех местных языках, Афанасий Васильевич Хохотун.

Они выехали рано. Городские деревья взмахнули смутными еще ветвями. И бывшая церковь скрылась – народный дом.

– Конь у тебя не урос ли? – спросил Афанасий Васильевич, когда они спускались к речке.

– Кобыла комнатная, – ответил Михаил.

– Не уронила бы она тебя. Хочу промять язык. Дорога любит разговор.

Степь, обложенная со всех сторон далекими синими горами, звенела. Там и сям мелькали летние юрты в траве, прохладные речные птицы в степном небе. На дорогах голые дети играли конскими костями. Пастухи в зимних шубах пасли овец, зашедших в озеро, чтобы спастись от жары.

Михаил удивлялся камням и считал реки.

– Не затрудняйся, – услышал он. – Рек тебе будет не сосчитать.