Обрывок реки

Не поворачивая головы, уголком глаз он кого-то ищет. Наконец он замечает Михаила, хотя тот рядом.

– Если хотите, – говорит Афанасий Васильевич. – Я – философ. От природы я наблюдатель. В зеркале я увижу себя и зверя, который придет меня ломать. Свою собственную смерть.

– Зверь вас выплюнет. Если бы он захотел, он съел бы вас и небритым. Но, увидя вас, он потеряет аппетит.

– В таком случае, – продолжает Афанасий Васильевич, – зеркало я могу показать гостям.

Он все еще шутит. Не в шутку ли он начал собирать хворост? Нет. С ним оказалось огниво и трут.

Спасибо ему – ему удалось развести костер. Набожно он достает из-за пазухи краюху промокшего хлеба. С ними ложки, они за голенищем.

Поджав ноги, они сели у реки ужинать. В руках у них ложки. Откусывая хлеб, они черпали ложками из реки воду и ели. Со стороны их можно было принять за крестьян, сидевших у общего котла.

Ночь прошла – удивительная, и еще ночь. Михаил лежал спиной к реке, головой к скалам. Но все равно он слышал ее непрекращающийся бег. Он спал и во сне видел реку. Ему было холодно от соседства реки.

В реке было так много рыбы, что ей было тесно, и она билась мордой о берег. Но чтобы заманить окуня, им приходилось затрачивать усилия, которых, наверное, хватило бы, чтоб поймать кита.

Дни пробегали, заслоненные комарами, как сеткой. Река текла. Она разговаривала с ними. И, брызгая на них, смеялась им в лицо. Казалось, что она жила, как зверь или как рыба. Михаил подолгу смотрел на ее упругую, выгибающуюся спину – спину кошки. Река, как шерстью, поросла рябью. Хотелось взять камень и кинуть в нее.

Смеясь своему желанию, Михаил уснул. Его разбудил сердитый голос. На берегу стоял Хохотун и ругал реку на всех местных языках.

– Напрасно, – сказал Михаил. – Она вас кормит – неблагодарный.

У камня, ему почудилось, чернело что-то. Он подошел. Это была его котомка – как яйцо в кипятке. Вот так так.

Афанасий Васильевич бросился со всех ног. В котомке оказался котелок – славный! Они давно мечтали о чае. Вскипятив воду, они пили, отходили под куст и снова пили. Афанасий Васильевич кипятил десятый раз. Михаил был сыт. Подойдя к реке, он опрокинул кипяток в воду. Река метнулась и, точно от боли, взвыла.

– Стой! Ты ошпарил ее! – крикнул Афанасий Васильевич.

Михаил отскочил.

– Как, и вы тоже?

– Я шутя.

Вместе с котелком к Афанасию Васильевичу вернулся и дар слова.

– Моя жена… – начал он и остановился, подыскивая слово. – Шлюха. Нет, этого мало. Говорили, она убежала oт зеркала, не от меня. – Афанасий Васильевич откровенничал. – Каждый жест, каждое ее движение повторило это зеркало – неповторимое. Оно отразило нашу совместную брачную жизнь.

И он рассказал несколько историй, скучных и пошлых. Все его профессии революция растоптала. Хоть бы оставила одну.

Афанасий Васильевич поднял глаза на Михаила. Мальчишка – он, должно быть, не понял, даже не посмеялся. Дурак! Дурак! В его время он уже имел публичный дом. Михаил отодвинулся. На камне он стоял, этот Афанасий Васильевич, у самого улова. Ногой взять бы и спихнуть его, чтобы не было. Михаил отошел, чтоб не столкнуть. Пусть ходит себе человек головой к небу, ест, пьет.

Всё рыба и рыба да черемша, не Михаилу удалось убедить Афанасия Васильевича, а надоела ему рыба да черемша.

Попробовали они – пошли.

Шли и, казалось, не двигались. Через камни переползали. День – верста.

Как-то Афанасий Васильевич догнал Михаила – сияющий. В руках у него билась куропатка. У нее была сломана нога и перебито крыло.

– Камнем, – похвастался он. – Как Адам. Но у Адама была Ева. А мне бог послал юношу строптивого, как лишай.

Теперь Афанасий Васильевич не стеснялся. Он жаловался на власть, которая ради каких-то орочей послала его в лес – погибать. Но и белых он не хвалил. Семеновец увез у него жену, каппелевцы – масло. Он не стеснялся, потому что знал: зверь, волк или медведь какой-нибудь все равно их сломит. Даже от выдры и то не отбиться бритвой.

И, раскрыв бритву, он ловко перерезал горло куропатке. Она билась и взмахивала крыльями в траве.

Прошел месяц, им показалось, что прошло три. Они не считали дней, а считали версты. Семьдесят верст они прошли там, где не проскочила бы и козуля. Им везло. Они не встретили ни медведя, ни изюбря. Даже тихий олень мог забодать их безнаказанно, белка даже могла кинуть в них орехом, добродушная птица ударить крылом, клюнуть в спящие глаза.

Как-то Михаил попросил у Афанасия Васильевича зеркало. Он не узнал себя. Чужое черное лицо смотрело на него. Он подмигнул, и оно улыбнулось ему в ответ.

Афанасий Васильевич даже перестал бриться. Иногда он доставал вещи и раскладывал их вокруг себя. Он возле них как бы грелся, вспоминал город и дом. Скалы остались позади. Он мрачнел, казалось, он страшился, что они дойдут. Чего-то он боялся, быть может, своих неосторожных слов. С ним случилось что-то. Он вскрикивал и ложился лицом в траву. Вскакивал и бежал, нелепо размахивая руками. Что-то домашнее было в его беге, что-то птичье, точно не человек это бежал, а курица, домашняя птица. Хотел ли он убежать, бросить Михаила, или шутил.