Обще-житие (сборник)

— Что ж я, не человек, что ли? Ясное дело, писаю! Как все, — хмыкнула, от удивления прекратив на секунду стенания, Маруся.

Таким образом Софка получила очередное подтверждение, что жизнь легчайшим образом посрамляет самую логичную доктрину, каковым знанием она в своей дальнейшей взрослой жизни и руководствовалась, и утешалась.

Через пару лет Шнейдерманы обменяли свою комнату на две, но в худшем районе. Вдобавок трое соседей, двор проходной и до базара порядочно на трамвае трястись. Но все же две комнаты — не одна. Дети подрастают, неудобно в одной, сами еще с Аркадием молодые. Жаль только было расставаться с Марусей — сроднились, пуд соли вместе съели, двух управдомов и войну вместе избыли. Другие про соседей всякую жуть рассказывают. То таракан в кастрюле, то доносы, то пьяный сосед к девчонке лез, драки даже. Просто поверить невозможно. А Маруся золотая, такую соседку еще поди найди. Выпили портвейна, закусили, расцеловались на прощанье… Подарили на память шесть чашек с блюдцами и диван, тот самый, крытый синим плюшем, круглые валики которого не раз сочувственно впитывали горючие Марусины слезы.

Зимой, в метель и гололедицу, пришла Маруся — как только добралась? Не поздоровавшись и пальто не снявши, заявила:

— От Марьяны письмо снова получила! — и горестно махнула рукой. Сюжет разыгрывался по отработанному сценарию. Роза, ожидая слез, послушно подала реплику:

— Ну? Опять, что ли, разорвала? И в печку опять, да? Ума палата!

Гостья поискала глазами привычный синий «жалобный» диван, да ведь он теперь в ее собственной комнате стоит. Хороший диван, заберешься с ногами — мягко, удобно. В самый бы раз повздыхать на нем, пожаловаться — да кому, разве что коту Ваське? Вот оно, одиночество клятое! В бывшую шнейдермановскую комнату въехали муж с женой, бирюки угрюмые, врезали в свою дверь английский замок — раньше сроду такого не было, от кого запираться-то? В кухню выйдут — здрасьте через силу и с кипящим чайником на отлете обратно рысью, словно от ревизии. Замком хрясь — и сидят взаперти, как сычи! Уж лучше бы Роза диван тот не дарила — только душу рвет… Да и новая шнейдерманова квартира Марусе тоже не по душе. Все будто казенное: стол, четыре жестких стула, этажерка с книгами да койки железные на один фасон. Хоть бы коврик какой на пол бросили, гераньку завели.

Политически девственная Маруся даже не подозревала, что в эту проклятую зиму Шнейдерманам не до геранек было. И надежда, что все как-то обойдется, была невелика. По секрету шептали, что уже готовы теплушки для отправки евреев то ли в Сибирь, то ли на Колыму. Старики, те, кто еще смутно помнил, как это делается, торопливо на всякий случай молились. Хоть не очень, конечно, верили. Прочие окаменели — что можно делать? Кричать? Бежать? Не быть? Оставалось одно, самое простое и мучительное — жить. Молчать, дышать, отправлять детей, как на казнь, в школу, ходить на службу, чинить туфли, стоять в очередях, варить суп — ждать, жить, ждать.

Отсутствие в квартире Шнейдерманов мягкой мебели не располагало Марусю к слезам — она понимала и ценила правильный антураж, равно любя себя в искусстве и искусство в себе. Поэтому, швырнув на стул пальто, закричала всухую:

— Ой, не говори, Роза! Молчи! Кто старое помянет… Все ж сестра она мне родная, хоть и злыдня подлючая, дай ей бог здоровья. От ее змейства на ней ни груди, ни задницы не нарастает — всю пищу зависть сжирает… Прочла я, прочла! Лучше б не читала. Лорка-то, оказывается, замуж вышла!

— Вот это новость! Слава богу, поздравляю!

— Поздравляю! Чего уж тут поздравлять! Матери родной не спросимши. За испанца пошла! Женишок, наконец, сыскался, век ждали — дождались! Помнишь, из Испании сироток привозили, от генерала Франки спасали? Вот из тех самых. Механизатором вкалывает.

Не забывший старую любовь Осик заволновался: «Жених — это я. Я буду мухазатором и испанцем! И директором конфетной фабрики! И колбасной фабрики! И милицанером! И на пожарной машине кататься! И…» Осику быстро сунули честное слово, что все именно так в точности будет, и, соблазнив обычно запретными шахматами, выдворили в другую комнату во избежание дальнейшего развития его честолюбивых планов на будущее.

— Не вижу ничего худого, Маруся, что ты кипишь? Радуйся, испанской тещей стала, ведь это ж не всякому в жизни удается! Может, и парень попался хороший, работящий, — Роза в подобных дуэтах представляла немногословное, но умиротворяющее и позитивное начало.

— Ты, Роза, спроси, зовут-то его как! Вот спроси лучше! Срам сказать — Хозе-Мария! Это ж надо! Умрешь — не догадаешься! Мало того, что и так уж Хозе, так еще и Мария вдобавок. Мужика-то Марией звать!

— Что ж, Маруся! Может, судьба! Теперь у вас в семье будут две Марии и Марьяна — полный подарочный набор.

— Смейся-смейся! Хорошо тебе смеяться. У тебя-то все нормально.

У Розы Давыдовны Шнейдерман с именем, конечно, было нормально. Даже спорить не о чем. Удобное имя во все времена, а особенно сейчас. Маруся старательно распаляла себя, проецируя чудовищное будущее: