Обще-житие (сборник)

— Гоголя хоть возьми почитай, — слышу я свой голос, сварливые педагогические банальности. Попробовал бы меня кто-нибудь так нудить! Давно бы уже взвизгнула, взорвалась, наговорила всякого. Но дочь моя на высоте. Снисходительна к моему возрасту и ничтожеству. Дипломат!.. Кончила грызть ноготь и теперь тщательно рассматривает кончик своих вечно развязанных солдатских бутс. Уродство это долго клянчилось ко дню рождения и недешево стоило, между прочим.

Помню мои первые белые с перламутровым блеском туфли на «гвоздиках» — и маленькая серебряная пряжечка сбоку. Наденешь — Бриджит Бардо. Снимешь — к сожалению, опять я. Туфли себе, что ли, купить к сиреневому костюму? Серые бы неплохо подошли. Хотя зачем? И так барахла полно — на работу ведь только и хожу. Езжу, то есть. В семь тридцать выезжаю, в шесть приезжаю, чтобы завтра опять, и каждый божий день так. Так теперь будет всегда, и эмигрировать из этой жизни… куда? Впрочем, все говорят, что нам повезло.

— Хоть взгляни на себя в зеркало! Хочешь, я куплю тебе красивые туфли?

— Ай донт кер!

Молча даю пять долларов. Мерзавка! Уходит. Теперь не засну, пока не придет. Нельзя нервничать, доктор МакКорвик не велел. Отличный совет! Вам когда-нибудь удавалось перестать нервничать оттого, что нельзя? В одиннадцать я выйду на балкон встречать ночного мотоциклиста. Каждый вечер в одно и то же время черный кентавр в защитном коконе грохота мчится мимо нашего кирпичного муравейника.

Он воет, рычит и рвется. Он пластает ночь яростным прожектором. Улицы вяло-равнодушны. Никто не ждет его, не умеющего высказать свою боль, заковавшего рот глухим шлемом. «Никто не ждет?! Ха-ха! Никто не должен ждать, понимаете вы?! Я никого не жду! Не нужен, не нужен, не нужен, черт побери, никто!!! Я ни с кем, уйдите, убейтесь!» Ори, мотор! Глушитель — вырублен к дьяволу… Злой раскаленной ракетой — никуда. Матеря яростным ревом силикатный бред пропитанных потом липкой жары безглазых домов, день будущий и день вчерашний, всех святых и себя со всеми проклятыми потрохами… Вперрре-о-о-од!

Вперед, чужой мой, вперед! Ты пролетаешь под балконом, и моя изуродованная эмиграцией, якобы бессмертная душа мчится с тобой и орет хрипло — на маленькой дистанции, впрочем, только вон до того угла. А души моей и ее футляра консервативный ангел-хранитель, паря между проводов и антенн, укоризненно покачивает головой, как школьный завуч, но не предпринимает ничего. Я выкуриваю свою ночную «Малборо». Не надо сейчас курить, доктор МакКорвик не велел, и я ограничиваю себя пятью штуками в день. Зачем, собственно? Ведь решение уже принято и число выкуренных сигарет ничего не изменит. Выдохнутый дымок тихонько уплывает вбок, как жизнь — замечательно пошлое сравнение. Имею право на пошлость — я здесь конторская девица-перестарок. Ввожу в компьютер номера и суммы биллов. Я — миссис Дайана Гайнсбург, служащая в небольшом отделении банка, руководимого мистером Дэвидом Елин.

— Мой дедушка имел быть казак в Санкт-Питерсбурге, потом мама родить меня в Чикаго и потом стал бизнесмен, — пунктиром излагает он, зайдя в офис, основную династическую линию рода Елин.

Казак так казак — сойдет, гуд. Меня он взял на работу исключительно из-за своей сентиментальной еврейской приверженности к российской экзотике, моя ценность как финансового работника характеризуется величиной отрицательной. Но я стараюсь и стремлюсь к нулю.

Я — двадцать четыре тысячи долларов в год плюс бенефиты, минус дантист, минус очки (а мне и не надо), плюс неважный английский. Впрочем, это, наверняка, тоже минус. Я жутко боюсь потерять эту работу, потому что боюсь, что Борька потеряет свою. Еще боюсь компьютера. Он это чувствует, скотина, и выкидывает фортели. Плоскозадая моль Кэрол, микроначальница моя, подбирается со спины, сверлит глазом, делает замечания. Ненавижу, когда подкрадываются со спины. Это атавизм, конечно, но не мне с ним бороться. Пусть будет. Кажется, она специально старается говорить быстро и невнятно, чтобы я переспрашивала. Впрочем, мои ответы — тоже не подарок для Кэрол, мне и стараться для этого не надо. Так мы с ней и мучаемся. Я каждый день должна приходить одетой по-другому, но достаточно безобразно, чтобы, боже упаси, не оказаться наряднее начальницы. Это вызвало у меня парадоксальную реакцию: стала равнодушна к тряпкам. Я — бывшая щеголиха и модница.

Я — жена моего шизанувшегося от доступных щедрот Америки мужа Борьки, инженера-механика на тридцать восемь тысяч в год. Мы с мужем иногда общаемся:

— Ты знаешь, что в газете написано? В «Старе» сегодня потрясающий сейл. Куриные ляжки по ноль долларов девяносто девять центов за паунд! Дина, ты слышала, что по телевизору Буш говорил?

— И девять десятых.

— Что девять десятых? Ты вообще слышишь, что я тебе говорю?