Общественное животное. Тайные источники любви, характера и успеха

Естественно, в то лето она выкурила больше марихуаны, чем за всю предыдущую жизнь. Конечно, она чаще, чем когда-либо, встречалась с парнями. Она слушала Лила Уэйна[61] и мексиканскую музыку и делала все, чтобы восстановить в глазах квартала свою почти утраченную репутацию. Отношения с матерью тоже пошли кувырком. Эрика стала где-то шляться до трех часов ночи, ночевала неизвестно где и заявлялась домой за полдень. Мать уже не знала, имеет ли она еще право как-то контролировать жизнь дочери. Девочке было уже восемнадцать, но мать беспокоилась о ней больше, чем когда-либо. Все мечты, которые Эми связывала с Эрикой, грозили в один миг рассыпаться в прах. Могло случиться все что угодно – уличная перестрелка, арест за наркотики. Уличная культура вдруг восстала из могилы и готова была вновь сцапать ее дочь.

Однажды в воскресенье Эрика явилась домой после обеда. В дверях ее встретила мать – нарядно одетая и совершенно взбешенная. Эрика накануне обещала вернуться рано, чтобы утром вместе с матерью отправиться на семейный пикник, но обещание абсолютно вылетело у нее из головы. Эрика страшно разозлилась, когда ей напомнили ей об этом, и бросилась в свою комнату переодеваться.

– Ты слишком занята для меня! – визгливо кричала мать. – А для своих уличных бандитов ты всегда свободна!

Эрика страшно удивилась: откуда мать знает это выражение?[62]

На пикник собралось человек двадцать дядюшек, тетушек, братьев, сестер, бабушек и дедушек. Все были страшно рады видеть Эми с дочкой. Последовали объятия и жаркие приветствия. Кто-то протянул Эрике банку пива, чего прежде никогда не случалось. Пикник был сплошным праздником. Люди громко разговаривали, рассказывали друг другу разные истории. Как всегда, мать Эрики оттеснили куда-то на задний план. Она была разочарованием семьи и занимала подобающее ей место – на самом краешке семейного стола. Но сегодня и она живо принимала участие в разговорах.

Часа в три взрослые уселись за пластиковые столы, а дети продолжали резвиться. Дядюшки и тетушки принялись рассуждать о Денвере. Заговорили о других детях, ровесниках Эрики, которые пошли учиться в местные колледжи. Родственники рассуждали о китайском пути развития, о семейном бизнесе, о долге, связующем всех членов семьи. Они рассказывали о своих успехах, приводили в пример свою жизнь и с каждой минутой все сильнее давили на Эрику. Не езди в Денвер. Оставайся здесь. Здесь твое будущее обеспечено.

Они не стали хитрить и притворяться. Они просто давили, давили и давили. «Пора уж тебе вернуться к своему народу», – сказал дядя, прямо обращаясь к Эрике, уткнувшейся в пустую тарелку. Семья, от нее никуда не деться, они влезут тебе в печенки, как никто другой. По щекам Эрики потекли слезы.

В этот момент с противоположного конца стола раздался тихий, сдавленный голос. «Да оставьте вы ее в покое». Это была Эми. Сидевшие за столом умолкли. Наступила мертвая тишина. То, что последовало за этим, едва ли можно было назвать связной речью. Мать Эрики была настолько взвинчена, так нервничала, что смогла выговорить лишь несколько отрывистых фраз: «Она так тяжело трудилась… Ведь это же ее мечта… Она заработала право уехать… Вы не видели, как она по ночам, словно одержимая, занималась у себя в комнате. Вы не видели, что ей пришлось преодолеть». Мать обвела взглядом родственников: «Я никогда ничего так сильно не желала, как того, чтобы она смогла поехать в Денвер и начать там учиться».

Но эта страстная речь не остановила дискуссию. Дядюшки, не жалея красноречия, продолжали убеждать Эрику в том, что она неправа. Но Эрика уже все решила. Баланс сил в ее голове определился. Мать встала на ее сторону перед всей семьей, и вся твердость Эрики снова вернулась к ней. Она утвердилась в своей позиции, и никакая сила теперь не могла бы ее поколебать.

Клуб

Но уезжать все же было нелегко. Нелегко покинуть дом, где ты провел детство. В 1959 году, когда писательнице Эве Хоффман[63] было 13 лет, ее семья эмигрировала из Польши в Канаду. Но Польша навсегда запечатлелась в ее сознании: