Обсуждаем "Секс в большом городе"

Так начальные кадры задают комический тон «Секса в большом городе». Структуру шутки составляет противопоставление амплуа инженю, в котором выступает Кэрри, ее обаятельному сексуальному образу на автобусе. Она может сколько угодно наслаждаться тем, что примеряет девственную маску сказочной принцессы, но Кэрри Брэдшоу, которая «знает, что такое хороший секс» (так звучит рекламный слоган ее колонки), напоминает нам о том, что героиня вовсе не так невинна, и ее наряд в стиле Дега обманчив. Шутка основана на комедийной игре определяемой полом идентичности и культурных представлений, фантазии и маскарада, целомудренной сказочной принцессы и привлекательной провоцирующей сирены. Кэрри следует выдуманному сказочному сценарию и в процессе получает удовольствие от игры с искусственностью патриархальной системы знаков, которая определяет само понятие «женщина». В шутке обыгрываются знакомые конструкты, которые определяют идеал женщины. Комедийность возникает при столкновении девственницы и шлюхи, двух классических патриархальных фантазий, которые проецируются на женщин. Так вниманию зрителя представляется сырой материал, который будет снова и снова использоваться в сериале для создания комичности.

Кэрри сразу идентифицируется как главный рассказчик — всемогущий наблюдатель за жизнью города. Если верить рекламному слогану на автобусе, она знает, что такое хороший секс, и ее колонка еженедельно рассказывает читателям о ее открытиях в этой области. Кэрри с самого начала приписывается позиция рассказчика, а ее авторитет в этой роли укрепляется ее похождениями по городским пространствам. Для начала повестку дня задает ее бестелесный взгляд. Изображения ее глаз и лица, не связанных с телом, перемежаются кадрами с городской архитектурой, таким образом сообщая ей субъективность и обеспечивая уникальный чувственный доступ к мегалополису. Эта особая привилегия выполняет ту же функцию, что и голос рассказчицы в сериале, который ведет зрителя по Манхэттену и посвящает его в любовные радости и горести. Роль Кэрри очевидна уже в первой серии, где она собирает человеческие истории и расточает премудрости. Комбинируя закадровое повествование с прямым обращением к камере, Кэрри приглашает зрителей вступить в диалог и вместе посмеяться.

Однако позиция рассказчика в сериале более сложна, чем может показаться на первый взгляд. Когда заигрывание Кэрри с образом невинной балерины достигает апогея, включается элемент мазохизма, связанный с демонстрацией ее тела. «Секс в большом городе», с одной стороны, комедийный спектакль, в котором Кэрри выступает в образе сказочной принцессы в наряде, испорченном объективированным образом роковой женщины, что подтверждает мазохистскую природу любовных отношений, связанную с постоянным соревнованием женщин друг с другом в патриархальных сказках: злая мачеха отравляет Белоснежку, непривлекательные сводные сестры мучают Золушку. В нашу эпоху консюмеризма у подобных отношений появляется и товарное измерение, когда массовая культура превращает женщину в образец потребления и образ для потребления, таким способом заставляя смертных женщин мериться силами с собственным идеалом. По словам Джона Бергера, в визуальной культуре выставление напоказ женского тела означает, что «женщина расколота надвое. Женщина должна постоянно следить за собой. Ее почти всегда сопровождает ее собственный образ… С раннего детства ее учили и убеждали постоянно себя внимательно осматривать». Как мы видим, изображение Кэрри буквально ловит ее в капкан, а превращенный в товар образ унизителен для ее роли романтической героини. С другой стороны, кинематографический мазохизм подтверждается с помощью суррогатного мужского взгляда японского туриста с фотоаппаратом в руках. Его выражающий ироничное удивление взгляд не только указывает на затруднительное положение, в котором оказалась Кэрри, но и удерживает ее в качестве объекта мужского взгляда. Полученное им визуальное наслаждение делает фетиш из тела, таким образом минимизируя страхи, связанные с ее образом. Именно в этот момент героиня нарушает молчание и сама шутит над механизмами, которые приписываются женщинам в сказках и фантазиях. Она присваивает само повествование и его ход, а то, что она говорит, оказывается настолько радикальным, что ее послание должно быть хоть как-то дезавуировано.