Обсуждение книги Т.И. Ойзермана «Оправдание ревизионизма»

Теодор Ильич фиксирует эти разные значения, но, тем не менее, склоняется все больше к первому из них. По крайней мере, пафос книги состоит в том, чтобы свести ревизионизм именно к первому значению и тем самым оправдать его, оправдать в той мере, в какой он является антидогматизмом, может быть сведен к разновидности научной критики. Мне кажется, второе значение тоже нельзя забывать, в этом случае негативная коннотация, связанная с этим термином, вполне оправданна, законна. Понятый в качестве партийно-политического феномена, ревизионизм выглядит как деформация, недостаток, то, чего следует избегать и что должно быть преодолено. В этой связи встает исключительной важности вопрос об идеологии, говоря точнее, об идеологически оформленной практике. Теодор Ильич ставит вопрос о правомерности понятия научной идеологии. И в самом деле, если это наука, то зачем ей становиться идеологией? Насколько оправдано само это словосочетание – научная идеология? Не является ли оно противоречием определения? Если является, тогда понятно, откуда возникает ревизионизм. Он возникает там, где какие-то доктринальные положения становятся идеологическими постулатами, которые уже выступают не в своем собственном значении, а как некие символы, обозначающие партийную сплоченность, определенную практическую позицию, где определенные формулы, учения, доктрины становятся оформлением, выражением и продолжением борьбы индивидов, групп людей, классов. Конечно, это вполне нормальная, естественная вещь, что люди организуются вокруг неких общих духовных принципов, которые они признают, например, что существуют религиозные общины, как, впрочем, и философские школы, практиковавшие определенный образ жизни наподобие сада Эпикура. Философские школы, как мы знаем, нередко функционировали в режиме сект, достаточно сослаться на различие эзотерических и экзотерических учений и сочинений. Следует признать вполне нормальным и очень человечным существование таких объединений и форм практики, которые вторичны, опосредованы общностью духовных интересов и некими общими доктринально оформленными основаниями. Но вопрос: может ли, оправдано ли существование такой идеологически оформленной практики в рамках публичного пространства в целом? Может ли она быть задействована применительно к государственному образованию в целом? Мне кажется, великий урок, который мы должны вынести из всех тех вещей, которые пережили в XX в., и состоит в том, что публичное пространство, совпадающее с государством или сообществом в целом, не может быть, не должно быть идеологически оформлено, по крайней мере, в смысле каких-то четких доктринальных положений, которые выступают как символы веры. Бернштейн это понял.

Здесь я перехожу к следующему своему сюжету, связанному со второй частью книги, первая часть касалась общей характеристики ревизионизма. А вторая часть – это анализ конкретных учений. Здесь у меня вот такой вопрос, на который я хочу, чтобы ответил Теодор Ильич в заключительном слове. В целом все фигуры и учения группируются вокруг Бернштейна, того, что ему предшествовало, того, что его сопровождало и ему последовало, но прежде всего, сам Бернштейн. Получается: ревизионизм есть специфический феномен в рамках социалистической, прежде всего, марксистской, традиции, а в этих рамках он связан с именем Бернштейна. Ревизионизм оказывается по существу тождественным бернштейнианству. Вот я и спрашиваю, а как Каутский? Это тогда просто ренегат, оппортунист? А другие?

Реплика. Ленин написал же – ренегат.

A.А. Гусейнов. Ренегат. (Кстати, эта характеристика подтверждает, что ревизионизм рассматривается как категория политической борьбы, а не как категория познания. Правда, Ленин идеалиста Гегеля тоже называл сволочью.) На самом деле, не лишено смысла закрепить термин ревизионизм именно за традицией, связанной с именем Бернштейна. Это действительно особый феномен. И сам термин ведь был зафиксирован именно в связи с Бернштейном. Честно признаться, несколько лет назад я увидел и купил книгу Бернштейна. И стал ее читать. И я был глубоко разочарован в том смысле, что книга ни по стилю, ни по глубине мысли ничего интересного не представляет. Но тем более интересно, что автор стал исторической фигурой. А почему он стал? Думаю, потому, что он почувствовал, уж не знаю, в силу каких своих особенностей, уловил и выразил две идеи.