Обвиняется в измене

Нырнув в душное тепло салона автобуса, Николай Демьянович скинул намокшую плащ-палатку и вопросительно поглядел на офицера службы радиоперехвата. Тот в ответ отрицательно мотнул головой.

Опять пройдет дежурство впустую? Опять из проходящего по спрятавшимся за лесопосадкой путям поезда с Урала не будут вести передачу? Где же они, эти чертовы немецкие агенты, не улетели же на небо, отрастив себе крылышки, или действительно правы скептики, не устающие твердить, что они ушли, забились в глухие щели и пережидают?

Нельзя, нельзя дать им уйти, спрятаться, затаиться — слишком много важных событий назревает, чтобы оставить в тылу, да еще рядом с Москвой такую мерзкую болячку. И надо срочно снять подозрение, что рация немцев, пока столь неуловимая, осуществляет связь заподозренного в измене с той стороной фронта.

Присев к маленькому столику Ковлов вытянул ноги и устало прикрыл глаза. Когда он сегодня ляжет немного поспать, если, конечно, это ему удастся сделать, то сниться будет лес с юной листвой и шлепающий по ней каплями ласковый дождь. Хорошо бы действительно увидать такой сон, мысленно вернувшись сюда.

Почувствовав движение в салоне, он открыл глаза — радист, с напряженной от волнения спиной, отрывисто, хриплым, осевшим голосом бросал цифры пеленга. За оконцами автобуса, скрытый лесопосадкой, глухо громыхал на перегоне поезд с Урала. Неужели наконец-то есть?!

Да, все правильно — медленно ползут по специальному планшету тонкие красные нити, ловя, как в перекрестье прицела, вражескую рацию. Вот они сошлись и сомнений больше нет — передача велась именно из этого поезда. Все!

Сейчас в Центр уйдет короткая радиограмма. Поезд встретят неприметные в толпе люди, возьмут под наблюдение каждого члена поездной бригады и больше не отпустят от себя ни на минуту — надо знать точно, где они живут, с кем общаются, встречаются, как проводят время, а потом наступит и самый ответственный момент — задержание вражеских агентов.

Выскочив из автобуса под дождь, Козлов, ломая спички от волнения и дрожи в руках, прикурил, выпустил дым в сторону невидимой в темноте железной дороги. Ему хотелось петь, пуститься вприсядку, кричать на весь подмосковный лес о своей удаче. Нет, об их общей удаче! Он выиграл поединок нервов и терпения.

Но вместо криков, пляски и пения, он стоял, не чувствуя, как намокает гимнастерка, и жадно затягивался, пряча огонек папиросы в кулаке. Курил, мок и тихо улыбался в ответ на свои мысли, как улыбаются мастеровые, закончившие сложную работу.

Сон бежал от Ермакова. Ворочаясь на жесткой солдатской койке и безуспешно пытаясь считать баранов, перепрыгивающих через изгородь из жердей, он заставлял себя не думать ни о чем. Натянув почти до самого подбородка колючее шерстяное одеяло, Алексей Емельянович на некоторое время смежил веки. И тут же провалился в забытье, которое только с огромной натяжкой можно посчитать сном, — так, непонятный пунктир полудремы и бодрствования, но и то успели пригрезиться кошмары, свивающиеся и развивающиеся кольцами туманностей галактики, сжимающиеся в тугой, почему-то разноцветный кокон, потом темнота с радужными разводами и вновь непонятные спирали.

Буквально вылезая из этих сновидений, он вытирал ладонью холодный пот на лбу, чувствуя, как неровными толчками, отдаваясь болью под левой лопаткой, бьется сердце. Виски ломило, сушило во рту, давило в ушах, как при перепадах давления, и всегда такое послушное тело казалось слабым и немощным, словно он прожил на свете невообразимое число лет и несказанно устал от этого, мечтая только об одном — более не двигаться, ничего не желать, отрешиться от любых забот и печалей.

«Не хватало еще заболеть, — тревожно подумал Алексей Емельянович, нашаривая на тумбочке рядом с кроватью будильник. — Расклеишься, выпустишь из рук вожжи, а их тут же подхватят».

Не зажигая света, он попытался разглядеть который час. Будильник в руке тикал успокаивающе мирно, совсем по-домашнему, мерно отсчитывая время. Стрелки показывали два.

«Тикает машинка, жизнь провожает, — ставя будильник на место, усмехнулся генерал. — Сколько их, разных часов, вот так же сейчас равнодушно тикают? И наше время проходит, проходит, проходит… А мы узурпируем право распоряжаться чужими жизнями, диктовать свои условия. Но жизнь-то у каждого одна и неужели никогда люди не смогут понять, что распоряжаться ею каждый должен сам по своему усмотрению? Долг? Конечно, существует и долг, когда надо оградить жизнь других людей от безумца или грозящего им гибелью врага, а паче того, от подлого изменника, но… Не вторгаемся ли мы, грубо и безапелляционно в чужие жизни, заставляя любить и ненавидеть то, что считается общепринятым по приказу свыше, исходящему от забравшихся на более высокие ступеньки лестницы людей? Лестница эта придумана и создана в незапамятные времена, только названия у нее разные, а суть одна — власть над другими людьми. И где точный критерий оценки праведности принимаемых там, на высоких ступенях, решений?»