Обвиняется в измене

Вспомнилось, как во время гражданской он, с замиранием сердца, слушал выступление молоденькой агитаторши, рассказывавшей о Парижской коммуне. Тогда просто бредили ею, обожествляли ее героев, стремились во всем «походить на них. И только потом, спустя много лет, он понял, что не все в опыте той, первой поднявшей знамя красного цвета маленькой республики приемлемо для огромной, свергнувшей самодержавие России. Париж всего лишь город, его проблемы и опыт революционной борьбы нельзя искусственно «пересадить» на другую почву, как некоторые пытались это сделать, — иное время, люди, историческая обстановка и даже опыт вооруженной борьбы иной.

Но параллели истории тянут, никуда не деться — вспомним хотя бы терминологию великой французской революции: «друг народа Марат», «гражданин», «комиссар» и страшное в своем сочетании понятие «враг народа». Не оттуда ли, не из той ли кровавой и романтичной эпохи, перешло оно в день сегодняшний, приобретя иной, еще более зловещий смысл? Кто действительный друг народа и кто его враг? Как оценить постановление тридцать пятого года, позволившее привлекать к уголовной ответственности и ¡применять смертную казнь к несовершеннолетним и беременным женщинам? Неужели товарищ Сталин об этом не знает?! Ведь он сам отец, потерявший на войне сына, попавшего в немецкий плен!

Осенью сорок первого немцы сбрасывали на Москву с самолетов не только бомбы, но и листовки с фотографиями Якова Джугашвили — с почерневшим лицом, в гимнастерке без ремня и петлиц, похудевшего, с ввалившимися глазами. Помнится, Алексей Емельянович долго рассматривал одну из таких листовок, изучая ее чуть ли не с лупой и надеясь отыскать признаки фальшивки. Но нет, не узнать Якова, незадолго до войны ставшего артиллеристом, было нельзя.

Так неужели сердце отца ни разу не дрогнуло? Неужели ему не стали более понятны страдания других родителей, потерявших на войне своих детей? Неужели ни разу не стало жаль самих детей, в том числе детей «врагов народа»? Неужели все заслонили цифры своих потерь и потерь противника — десять тысяч там, пять тут, корпус туда, армию сюда? Или вождь не должен знать, что такое человеческая слабость и гуманность?

А другие, взиравшие на происходящее вокруг с бесстрастней монгольских завоевателей времен Бзтыя и Чингиза? Не успев после гражданской сменить пропотелые гимнастерки на тройки советского пошива и рубашки с галстуками, они вскоре с легкостью переоделись в глухие полувоенные френчи, как бы признавая и безоговорочно поддерживая переход от одной политики к другой, голосуя за возврат к диктату военного времени и новому превращению страны в военный лагерь. Не от давнего ли татаро-монгольского ига идет нить к самодержавцам и кумирам, равнодушно взирающим на муки подчиненного им народа?!

Так кого и что защищает он, чекист Ермаков? Приятное вождю бездумное скольжение взглядов затянутых во френчи людей, их сытую и холодную имитацию демократии, которая, в конечном счете, обернулась смертью для многих честных людей, таких, как Думен-ко, Примаков, Миронов, Якир, Тухачевский, Блюхер, Киров, Горький, Кедров, Пиляр, Вавилов, Артузов и тысячи других? Или он, все же верный традициям и заветам Феликса Дзержинского, охраняет народ? Пусть как может, насколько хватает сил, но бережет его в тяжкую годину от врага!..

С трудом сев, он нащупал на тумбочке пузырек с сердечными каплями. Не зажигая света, плеснул в стакан, долил воды и залпом выпил. Посидел, с недоверием прислушиваясь к своим ощущениям, — как там, внутри, отпускает или нет? — потом снова лег, услышав жалобный писк пружин под его плотным телом. Потихоньку отступила, стушевалась боль под лопаткой, легче стало голове и прекратилось противное давление в ушах, словно вытащили, наконец-то, из них чужие пальцы, тыкавшие в барабанные перепонки.

Когда же рассвет!? Зима прошла, ночи стали короче, а до света все равно так долго, и устаешь ждать, когда вновь темнота сменится ярким солнцем или, по крайней мере, наступит хотя бы серенький дождливый день. Полный хлопот и забот, он готов загнать вглубь ночные думы — невеселые и страшные. И жена далеко, нет тепла семейного очага, нельзя вечером или утром провести ладонью по теплым мягким волосам дочери, словно черпая в этом прикосновении новые силы.

Да, жена далеко, уехала еще в сорок первом вместе с дочерью в эвакуацию. Ермаков всегда считал, что ему повезло с семьей, — дома его любили, уважали, умели успокоить и ободрить, ни о чем не расспрашивай и делая это как-то очень деликатно и незаметно. Женился он вскоре после гражданской на молоденькой учительнице из Питера. Нравилась она ему своими белоснежными блузками, тяжелым пучком рыжеватых волос, собранных на затылке, прямой и тонкой фигуркой, серьезностью. Пугала, правда, некоторая холодность по отношению к нему, считавшему себя превзошедшим все и вся, лихому рубаке, вдосталь успевшему намахаться клинком и уже командовавшему эскадроном.