Обвиняется в измене

Санитары вывели больного, военный предупредительно открыл дверцу и помог тому забраться внутрь, устроиться на заднем сиденье. Хлопнула дверца, ушли санитары, быстро сбежали по ступенькам больничного крыльца другие военные, уселись в машину, и она выкатила за ворота, оставив за собой сизое облачко выхлопных газов, но и оно быстро растаяло.

«Спаси его господь», — украдкой, по-старомодному, перекрестился психиатр, отходя от окна. Пожалуй, о сегодняшнем случае не стоит рассказывать даже дома — жена впечатлительна и, самое главное, не в меру разговорчива, особенно когда ей удается выкроить время, чтобы вволю посудачить с соседками. Детям тем более не нужно знать про такие вещи, вырастут — сами во всем разберутся, а ему их еще долго кормить, учить, ставить на ноги…

В машине Семен молчал и тихо улыбался в ответ на какие-то свои, потаенные мысли. Сидевшие по обеим сторонам от него военные, сначала поглядывавшие на больного с опасливой настороженностью, постепенно обмякли и немного успокоились.

Вскоре автомобиль вкатил в глухой двор, закрылись за ним ворота. Сопровождающие вывели одетого в больничное Слободу, хлопнула дверь, пропуская их в тускло освещенный коридор. Запутанные переходы, узкие окна с пыльными стеклами, сбитые ступени лестницы, ведущей вниз, и снова дверь в узкую комнату без окон.

Находившиеся в ней двое сосредоточенно-мрачных мужчин в форме приказали Семену раздеться, но тот только непонимающе глядел на них и продолжал улыбаться, загадочно и потусторонне.

Тогда они сами сноровисто стянули со Слободы одежду, небрежно свалив ее в углу, и, толкнув голого Семена в спину, повели к лестнице, спускавшейся в холодный и толстостенный подвал военной коллегии Верховного суда СССР, над которым много лет спустя поставят памятник московскому первопечатнику Ивану Федорову. Скульптор изобразил его рассматривающим книгу, со склоненной головой. Тем, кто знает, что делалось раньше глубоко внизу под основанием памятника, кажется, что великий московитянин, сам живший в кровавое и смутное время, склонил голову в память безвинных жертв, отдавая им свой вечный и последний поклон.

Слобода шел спокойно, не прикрывая руками срамных мест и тяжело шлепая босыми ступнями по каменным ступенькам. Поежившись от подвального холода, он покорно встал у глухой стены, покрытой щербинами и выбоинами, оказавшись на краю маленькой шеренги из шестерых, таких же голых, разновозрастных мужчин. Они только покосили глаза на своего нового товарища, но ни один не проронил ни слова, храня молчание.

И вдруг Семену показалось, что он снова на берегу реки, в изувеченном паром и огненной конницей лесу. Унеслись вдаль страшные лошади, уползло душное облако и выглянуло солнце, пронизав косыми лучами низкие рваные облака, а на пригорок, что поднялся над излучиной речушки, вымахал на рыси стройный всадник в островерхом шлеме со звездой и поднял к губам сияющую медью трубу. Понеслись над замершими деревьями звуки, призывая павших встать и вновь взять в руки оружие, занять свое место в поредевшем строю. Вылетели на пригорок следом за трубачом еще три всадника. У двоих на пиках трепетали у острия маленькие красные флажки, а средний подставил порывам ветра сразу захлопавшее и развернувшееся тяжелое алое полотнище, с шитыми золотом серпом и молотом в обрамлении спелых колосьев.

Пела труба, повинуясь дыханию и движениям губ полкового трубача, играл на ветру, вырываясь из рук знаменосца, шелковый штандарт, собирая бойцов, и Семен сделал шаг навстречу всадникам, с трудом поднявшись с пропитанной горячей кровью земли…

Грохнули выстрелы, маленькая шеренга голых людей, стоявшая у стены, сломалась и осела. Померкло в глазах Слободы развернувшееся знамя и оборвался на высокой ноте призывный звук трубы, созывающей бойцов…

— Куда писать? — деловито доставая бланк, спросил один из военных. — В крематорий?

— Много чести, — наблюдая, как оттаскивают трупы, ответил другой. — Давай на Калитники, в овраг. Уже темнеет.

Тела сложили в сине-серый железный фургон. Двое, в длинных черных клеенчатых фартуках, влезли внутрь крытого кузова, а еще двое, прихватив лопаты, сели в кабину. Открылись ворота, и фургон выкатил на вечерние улицы, направившись к Рязанскому шоссе.

Вот уже близка и Росстанная дорога — древнее русское название последнего скорбного пути расставшихся с жизнью казненных, по чьей-то злой воле или по издевательскому умыслу впоследствии названная Скотопрогонной. У глухого, заросшего по краям кустами оврага, прорезавшего землю за Калитниковским прудом на краю кладбища, фургон остановился.

— Живей! — открывая дверцы кузова, распорядился старший, выскочивший из кабины.

Выдвинули деревянный помост и по нему, как с горки, люди в длинных черных фартуках скинули в овраг тела шестерых казненных.