Обвиняется в измене

— Если б одна — ничего не вышло бы, пришлось бы, наверное, умирать вместе. Тебя уложили на телегу с другими трупами, повезли на кладбище, а по дороге перенесли ко мне. Вот с такими приключениями ты здесь и очутился. Невероятно, правда?

— А кто помогал?

— Мир не без добрых людей — нашелся человек. Лежи спокойно и не мешай мне. То еле дышал, а тут разговорился. Помолчи. — Вздохнула. — Ой, до сих пор не верю, что благополучно кончилось, будто вижу кошмарный сон.

— Слушай, а больше из наших никого не было? Ну, переодетых?

— Может, и были, но как бы я их узнала? Убитых и раненых уйма — пойди разберись. Да и кроме тебя я никого не видела.

— Чей это дом?

— Здесь мы живем. Пустовал, фашисты не позарились — ветхий и на отшибе, того гляди развалится. Вот мы и заняли.

— Кто мы?

— Я и сестренки. Помнишь, Маша с Дашей.

— Подожди. А папаша с мамашей?

— Август Францевич погиб во время бомбежки, когда был первый налет на наш городок. «Юнкерсы» летели бомбить Севастополь, их оттуда крепко шуганули, вот они и отыгрались на нашем городе. Мы с мамой и сестренками спаслись чудом — ходили в Султанову рощу собирать барбарис. Когда прибежали, кругом пепелища и убитые. Перебрались сюда. Вскоре мама заболела — острый приступ аппендицита, операцию делать некому, врачей нет, да и этого госпиталя еще не существовало. Начался перитонит, тут и похоронили. Эвакуироваться в тыл не успели.

— А как ты оказалась в их лазарете?

— К фольксдойч, так гитлеровцы называют советских немцев, они относятся терпимо. — Помолчала немного, продолжила — Устроилась на работу. Еще в Москве окончила курсы сестер — я же врачом хотела стать. Подала документы в медицинский институт. Меня приняли без экзаменов — школьная золотая медаль помогла.

— Ты-ы? С медалью? И ничего мне не написала?

— Зачем? С медалью любил бы сильнее? Глупый.

— Ну все-таки. Ты же обо всем сообщала, а тут… И кем ты у них?

— Разумеется, санитаркой.

— Значит, на немцев работаешь?

Девушка отшатнулась, как от пощечины, опустила глаза.

— Да… Вернее, на немок… Маленьких и несмышленых. Моих сестренок. Ради них я готова на все. Понимаешь, на все, кроме предательства. А когда ничего не останется — убью их и себя.

— Ты в своем уме? А как же я? — Ему стало страшно. — Опомнись!

— Вот и договоримся, чтобы я больше не слышала ничего подобного о моей работе.

— Хорошо, хорошо, успокойся. Извини меня.

— Извиняю.

— А они, немцы, не пристают там к тебе? — спросил вдруг Григорий.

— Я за себя сумею постоять, — твердо сказала Эра. — Вот ты все время говоришь «немцы»? Наверное, забыл, кто убил Августа Францевича? По чьей вине, в конце концов, скончалась мама? Как видишь, мне лично фашисты принесли больше горя, чем тебе.

Григорий вздрогнул, когда в оглушающей тишине снова прозвучал ее голос.

— Ты помнишь того хулигана? Ну, который еще на пляже…

— Помню, — перебил Гриша, удивляясь, как она может говорить в такую минуту, когда в нем все поет.

— Фашисты его казнили.

— Что? — Ему показалось: ослышался. И потому переспросил — Каштана казнили?

— Продырявил у них баки с бензином и выпустил его в овраг. Когда Каштана хотели схватить, он, отбиваясь, застрелил из обреза эсэсовца и полицая.

— Вот это да-а?

— Как они его мучили, негодяи. Пытались дознаться о сообщниках. Говорят, ни единого слова не проронил. Истерзанного, повесили на площади у вокзала… Бедный мальчуган.

— Сволочи, — Гришу захлестнула лютая ненависть. — Он же туберкулезом болел, его и в армию из-за этого не взяли.

— А его сестру не знал?

— Знал, но плохо. Встречал несколько раз. Она-то Степке и путевку достала в лечебницу.

— Каштана звали Степаном?

— Да, фамилия их Лунгу. Они то ли молдаване, то ли цыгане или сербы.

— Только не цыгане. Тех еще вначале выловили, увезли и, говорят, убили. И детей и женщин.

— А ее?

— Работала в офицерском казино официанткой, а вечерами там же пела под гитару. По слухам, пользовалась потрясающим успехом.

— Стерва, — вскипел Гриша. — Братишку казнили, а она…

— Не торопись с оценками, — прервала его Эра. — Когда Степан погиб, Виорика пришла ночью к помощнику коменданта. Он руководил казнью ее брата. Это случилось в тот день, когда на мосту взорвался поезд. Гестаповцу побежали доложить о катастрофе и обнаружили его дома с ножом в горле. А Виорика исчезла. Говорят, то ли попала под бомбу — тогда налет был, то ли со скалы бросилась.

— Вот так история, — только и промолвил Гриша.

…Утром в дверях появилась Эра — такая милая я любимая. В руках — сверток и небольшой узелок. Она сказала, будто ответила на его вопросительный и тревожный взгляд:

— Тебе на дорогу собрала. Ты говорил, через три дня уйдешь. Сегодня последний.

— Да, да, пора, — и Гриша потянулся к ней.

— Тут немецкая форма, — кивнула Эра на сверток. — А это продукты. Как себя чувствуешь?

— Нормально, — хотя состояние было такое, словно от ран отрывали присохшие повязки.

— Тогда вставай, — прикусила зубками верхнюю губу, явно сдерживая слезы.

— Не могу я. — Гриша нежно обнял ее за талию. — Не могу без тебя и никуда не пойду.

— Но ты же сам говорил?