Обвиняется в измене

— Вот именно, — засмеялся Клюге. Поднялся из-за стола и, подойдя почти вплотную, встал перед Дмитрием Степановичем. Качаясь на носках, повторил — Вот именно, он в лесу, в партизанской банде. А вы здесь! Я имею в виду не комендатуру, а город. Мы знаем, что вы вместе с Черновым служили в Красной Армии, потом вы приезжаете сюда, начинается война, он уходит в лес, а господин Сушкоф остается в городе, занятом нашими войсками. Странное совпадение, не правда ли?

— Не знаю, — опустил голову переводчик. — Я обо всем этом уже сообщал немецким властям. И я уже почти два года сотрудничаю с немецкой администрацией. Честно сотрудничаю, — последние слова он постарался особо выделить.

— Послушайте, Сушкоф! В НКВД работают не дураки, но и здесь нет глупцов, — усмехнулся Клюге. — Мы все досконально проверяли. Все! Вам бы следовало упасть в ноги господину фон Бютцову, покаяться, что вас опутал Чернов, добровольно выдать его людей… Еще не поздно.

Мысли Дмитрия Степановича лихорадочно заметались: что это, провокация, очередная проверка? Или они знают? Но откуда, откуда им знать? Он всегда был предельно осторожен — не от опыта, нет, от страха! Единственный раз рискнул, когда подошел к дверям гостиной в охотничьем домике, а теперь расплата? Неужели они смогли выследить его по дороге на явку?

— Скажешь? — твердый кулак Клюге о силой обрушился на голову переводчика. Отлетев от удара к стене, Сушков попытался подняться, но эсэсовец подскочил, врезал ногой по ребрам.

— Скажешь, скажешь, — пиная дергавшегося от боли Дмитрия Степановича, приговаривал Клюге.

— Перестаньте, — остановил его Бютцов. — Вы забьете его насмерть!

Тяжело переводя дыхание от злости, Клюге сел за стол. Подрагивавшими от возбуждения пальцами достал сигарету, прикурил, глядя, как Бютцов подошел к лежавшему у стены Сушкову.

— А ведь я верил вам, — с горьким сожалением сказал Конрад. — Более того, доверял. И такая черная неблагодарность в ответ за все?

Дмитрий Степанович молчал, глотая слезы боли и поражения. Не так он мечтал закончить свою жизнь, ох не так, не в немецком застенке, — пусть не на руках дочери, пусть не на руках любящей и заботливой родни, но не так.

Не выпустят они, это он уже понял, а поняв, почему-то не испугался. Страх разом кончился, осталась в душа только неизбывная горечь от того, что не смог выполнить все до конца, что опередили они его, не дали дойти до знакомого дворика и постучать в двери старого дома, где живет Прокол. Не дали рассказать, передать тайну. Наверное, ради нее он и мучился у немцев все эти долгие месяцы, терпел косые взгляды горожан и учился не презирать сам себя, а теперь оказалось, что все напрасно и тайна должна умереть вместе с ним. Как же несправедлива судьба! Сколько раз он мог расстаться с жизнью — в окопах на империалистической, попав под трибунал во время своих скитаний, в революцию при нападении на поезд анархистов, во время службы в Красной Армии, когда болел дважды тифом, когда сидел в тюрьме, но всегда провидение спасало его, выводило из-под последнего удара, готового поставить точку. Неужели нечто непознанное вело его именно к этой новой войне, к работе у немцев, вело к обладанию тайной?

Хорошо, теперь он обладает ею, но не может передать никому из своих, а это самый страшный удар судьбы — знать и не иметь возможности сказать своим, вовремя предупредить. А там, далеко отсюда, начнут разворачиваться страшные события, поскольку люди не знают, кто рядом с ними…

С трудом опершись руками о грязный пол, он сел, привалившись спиной к стене. Тело болело, но еще сильнее — душа. Уж лучше бы Клюге сразу убил его, ударив сапогом в висок, — не было бы теперь таких страданий, а худшие, видимо, еще впереди. Господа завоеватели весьма изобретательны на разные мерзопакости, уже насмотрелся на допросах, может себе представить, что его ждет, и даже в какой последовательности. Сегодня, наверное, бить пока больше не будут, начнут разговоры, дабы проверить — уже сломали или нет? Ошеломили его первым, пробным натиском, неожиданно взяв на улице, притащив сюда и начав допрос?

Для себя он решил: главное — молчать, молчать, как бы ужасно не оборачивались события. Молчать на допросах, молчать под пыткой, поскольку лишь откроешь рот — и больше может недостать сил сдерживаться. Надо обрести в себе еще большую ненависть к ним, вспоминать, как ты воевал с ними на фронте в империалистическую, сколько сумел принести им вреда здесь, работая по заданию Колесова и Чернова в городе, передавая партизанам добытые сведения. Это должно помочь выстоять, не согнуться и не сломаться…

Нагнувшись, Бютцов заглянул в лицо переводчика.

— Упрямитесь, не хотите говорить с нами откровенно? Господин Клюге сказал вам, что еще не поздно раскаяться, и я подтверждаю его слова. Вы можете сохранить свою жизнь, Сушков.

— Я ни в чем не раскаиваюсь, — тяжело, с расстановками, морщась от боли в груди и ребрах при каждом вздохе, ответил Дмитрий Степанович. — Не в чем мне раскаиваться. Просто пришло время платить долги…