Обвиняется в измене

Через несколько дней Сушков стал своим в камере, более или менее освоившись с тюремным бытом. Его тоже вызывали на допросы, приволакивали избитым. И сокамерникам приходилось тащить бесчувственное тело бывшего переводчика, брошенное солдатами у дверей, на нары, класть ему на лицо и руки холодные мокрые тряпки, держать за плечи, когда он порывался в бреду встать, куда-то пойти, кому-то рассказать…

Придя в себя, Дмитрий Степанович обычно просил извинения за доставленные им хлопоты, а иногда пускался в воспоминания о детстве, о старом Петербурге, об учебе в университете и первой мировой войне, на которой, как выяснилось, он был офицером.

— Да, холодный Питер семнадцатого, — устроившись в уголке нар, негромко рассказывал Сушков Семену и лохматому Ефиму, к которым присоединялись некоторые сокамерники. Рассказы Сушкова были редкими развлечениями, помогали хоть ненадолго забыться, уйти в иной мир, навсегда потерянный и невозвратный.

— Помню, давали концерты Бутомо-Названовой в консерватории. Она пела Шуберта, а в Академии художеств читала стихи Анна Ахматова. Божественная женщина! Питер был холодный и голодный, как и вся Россия тогда: редкие трамваи, редкие прохожие, стрельба по ночам…

Временами Сушков замолкал, уходя в себя, задумчиво улыбаясь разбитыми губами. Собравшиеся вокруг него терпеливо ждали, пока он снова вернется из своих воспоминаний в мрачную камеру смертников.

Иногда Слободе казалось, что его сосед по нарам тихо и незаметно сошел с ума от допросов и пыток. И теперь, витая в прошлом, слабо отдает себе отчет в действительно происходящем вокруг, вспоминая то Петербург, то Москву, то свое офицерство на первой мировой, то работу в школе. И тем не менее Сушков ему нравился — он не скулил, не жаловался на судьбу, старался даже здесь, в камере, быть вежливым и аккуратным, правда это не всегда удавалось.

Сам Семен уже невообразимо устал от допросов. И однажды с удивлением обнаружил, что ждет их прекращения. И вдруг они в самом деле прекратились. Что-либо подписывать он отказался, и Штропп, закурив очередную сигарету, небрежно помахал ему рукой:

— Иди, мы теперь не скоро увидимся!

Когда Слободу выводили из следственного кабинета, он слышал за спиной издевательский хохот немца.

Ночью забрали старика-старосту, о котором вездесущий и всеведущий лохматый Ефим сообщил Семену:

— Он был военным капелланом у поляков.

Камера проводила своего старосту стоя. Вместе с ним забрали еще несколько человек — и всех с вещами.

— Да спасет вас великий господь! — сказал староста уходя. За ним молча вышли остальные.

Громко стукнула дверь камеры, лязгнул задвинутый засов, глухо донесся топот многих ног по галерее старой тюрьмы. Потом заурчали во дворе моторы грузовиков…

Оставшиеся долго не спали — казалось, стало пусто и сиротливо без старика, к которому все так привыкли. Забившись в угол, Семен пытался задремать.

Сегодня второй день после прекращения допросов. Скоро, наверное, и его вызовут под утро с вещами и повезут в Калинки, заставят раздеться при свете направленных на смертников автомобильных фар, потом поставят на краю рва и дадут залп. Кончатся тогда все надежды, не будет больше ничего впереди и умрет вместе с ним его неуемная жажда жизни. Отсюда уже не убежать, да и сил не хватит.

Неожиданно он почувствовал, как лежавший рядом переводчик потихоньку дергает его за рукав. Немного помедлив, Слобода повернул к нему лицо:

— Что?

— Тише, — едва прошелестел Сушков, — пожалуйста, тише!

Приподнявшись, Семен поглядел на сокамерников. Повернувшись к ним спиной, свернулся калачиком лохматый Ефим, другие лежат еще дальше. Чего опасается бывший переводчик?

— В чем дело? — ложась на бок лицом к Сушкову, спросил пограничник.

— Вы должны выслушать меня, — жарко зашептал ему почти в самое ухо Дмитрий Степанович. — Выслушать и понять. Мне здесь больше некому довериться.

— Почему? — не понял Семен. — Здесь все на одном положении.

— Ах, не то, не то вы говорите, — чуть не застонал Сушков. — Я слышал, как про вас говорили немцы, вы столько раз бежали. Я же свободно владею их языком… Может, и теперь вам удастся…

— Перестаньте, — отодвинулся от него Слобода. Не иначе бредит переводчик, или точно свихнулся. Вон как лихорадочно горят в полутьме его глаза, губы прыгают, выговаривая слова, щеки трясутся. Такое бывает, видел в лагерях, когда человеком овладевает навязчивая идея побега и он сходит с ума, каждому по секрету выкладывая фантастические планы освобождения.

— Не думайте, я не сумасшедший, — настойчиво потянул его ближе к себе переводчик. — Просто в моем положении не остается ничего другого, как довериться здесь кому-нибудь. Я долго думал и выбрал вас. Вы молоды, можете выжить, (поэтому прошу, выслушайте меня, а потом будете судить.