Обвиняется в измене

Перебрав всех, кто остался в камере, Семен понял, что из тех, с кем он встретился, придя сюда, практически никого не осталось! Островком среди новых незнакомых узников были для него Ефим и переводчик Сушков, а теперь и их нет, он один здесь старожил, а скоро не станет и его самого. Занятый разговорами с переводчиком и Ефимом, вызовами на допросы, мрачными зрелищами казней и ухода товарищей в Калинки, он и не заметил, как мало-помалу сменились обитатели камеры. То отлеживался после избиений на допросе, то волокли на новый допрос, а в это время приводили в камеру новых узников, а он, непривычный к тюремному бытию, не задумывался о тех, кто рядом с ним, — больше волновала своя судьба, собственные переживания. Поговорил с Сушковым по душам, — пусть и расстались они нехорошо, так и не сказав друг другу теплого слова, за что он будет себя казнить до последнего вздоха, и лег на него тяжкий груз ответственности за доверенное, которое, оказывается, не знаешь, кому и передоверить.

В бессильной ярости скрипнув зубами, Слобода ничком лег на нары, уткнувшись лицом в прелую соломенную труху. За что ему такая боль, раздирающая израненную душу невозможностью ничего сделать, за что такие мучения перед концом, в чем он так виноват перед людьми и судьбой, пославшей страшнейшее испытание — знать тайну и молчать.

А если закричать во весь голос, сказать сразу всем, кто сидит вместе с ним в одной камере?

Нет, тогда их кончат всех разом — у дверей постоянно торчит надзиратель, услышит, да и поверят ли ему сокамерники — ведь сам он тоже далеко не сразу поверил Сушкову? Что же делать?..

Под утро, когда он наконец забылся и в тяжкой дреме привиделся Дмитрий Степанович — избитый, нянчивший здоровой рукой другую, покалеченную на пытке. Прихрамывая, он шел к Семену и тихо говорил:

— Так ты не забудь, Мостовая, три, спросить Андрея.

— Пойдем вместе, — предложил ему Слобода, во сне совсем не покалеченный и одетый в новенькую форму, со скрипящими ремнями командирского снаряжения на плечах.

— Нет, — грустно улыбнулся Сушков. — Некогда мне, одному тебе придется, Сема.

— Откуда ты знаешь, как меня зовут? — удивился Слобода. Ведь никто, кроме него самого, этого здесь не знал, а звали Грачевым, но переводчик уже пропал, словно растворившись в белесых космах тумана, выползавших из заросшей лебедой и бурьяном низинки, через которую вела тропка…

Разбудил шум во дворе, лающие немецкие команды, блики света. Обитатели камеры собрались у окна. Опираясь на чужие плечи, выглянул в него и Семен, поднявшийся с нар и еще не отошедший от своего сна.

В кирпичную стену тюремного двора был вбит загнутый железный штырь, на котором болталась петля, освещенная прожектором с вышки.

В стороне мелькнул белый докторский халат, смутными тенями скользнули черные мундиры эсэсовцев, тащивших к крюку с петлей извивающегося, с неестественно раскрытым белым ртом на потемневшем лице человека.

«Переводчик! Сушков!» — словно ожгла Слободу догадка.

Вот он уже хорошо виден в синевато-белом свете прожектора. Да, это Дмитрий Степанович! Дюжие немцы в черных мундирах тащат его к виселице, а он вырывается, цепляется хромой ногой за асфальт двора, ему выкручивают руки, защелкивают на них браслеты наручников, накидывают петлю на шею…

Один из немцев достал бумагу, что-то прочитал — слов не было слышно — и взмахнул рукой, как отрубил. Из-под ног Сушкова вышибли сразу развалившийся от удара ящик, и его тело задергалось в петле…

Глава 6

В старом парке дышалось вольно: синело сильно протаявшим льдом озеро, хорошо видимое с дорожек сквозь ветви голых деревьев, открылись ранее покрытые снегом, ровные каменные плитки, которыми вымощены главные аллеи, играло в лужах яркое солнце и отражалось высокое чистое небо, придавая им некую голубизну и прозрачность, столь желанную после метелей. Солнце и ветер методично делали свое дело, слизывая сугробы, давая доступ живительному теплу к заждавшейся его земле, на припеке уже проклюнулась редкая зелененькая травка и робко вылезли на свет подснежники, подняв хрупкие, светлые головки.

Проходя мимо них, Бергер специально замедлил шаг, чтобы полюбоваться этим чудом…

Конрад фон Бютцов почтительно подождал, пока обер-фюрер не закончит любоваться цветами. Стареет, становится все более сентиментальным, или в его голове уже созрели какие-то новые планы и он мысленно проверяет их вновь и вновь, прежде чем начать разговор? Разговор будет, обязательно будет, в этом Конрад был полностью уверен, не зря же обер-фюрер пригласил его прогуляться в парке? Отто Бергер весьма не любит доверять свои слова и сокровенные мысли стенам — в них могут прятаться замаскированные микрофоны.

Предложение выйти на прогулку последовало неожиданно, видимо, начальник и дальний родственник фон Бютцов хотел быть уверенным, что его подопечный не возьмет с собой диктофона, спрятав его в кармане шинели. Надо полагать, беседа предстоит серьезная? О чем хочет говорить обер-фюрер?