Обыкновенная семейная сцена

–Хочу вам сказать, – продолжал тот, присаживаясь снова, снова пьяно-развязано, то есть совершенно естественным сейчас для себя образом, выговаривая слова, – хочу сказать, что это чрезвычайная мука иметь свой неоспоримый идеал. Но вот мой фетиш раскололся и я свободен. Теперь я могу вполне быть собой и все равно соответствовать. Ведь расколотый фетиш – пустой сосуд. И я пустой сосуд. Ведь способен же был я, самым серьезнейшим образом, столько времени угрохать на пустую идею!.. Не качайте пальчиком, Дмитрий Сергеевич, вы хоть мне сами и очень симпатичны, но пальчик ваш мне не очень симпатичен, ишь, как он меня совсем еще недавно осадил. Свежо предание. Не тревожьтесь, Дмитрий Сергеевич… Помните, вы мне не так давно тоже велели не тревожиться, когда я вам о ваших женах… Вот теперь и сами не тревожьтесь, я с пальчиком вашим, солидарен, и все мысли вашего пальчика… тьфу ты, все ваши мысли… В общем, я сам своей идеи ни на вот столечко не верил… Только я надеялся, что убьют. Потому что, шут живой и шут мертвый – две большие разницы, – не так ли, Дмитрий Сергеевич? Вы-то должны на сей счет иметь убеждение?

–Слишком ты в мать, аж даже не прилично для мужчины, – с трудом выговорил Дмитрий Сергеевич, как будто проглатывая застрявший в горле ком. – Тебе пасть необходимо, вот, чего тебе недостает сейчас.

–Чего необходимо? – переспросил Данил.

–Пасть. Чтишь себя слишком. Ну, ничего, молодо-зелено, стыдиться еще будешь заносчивости своей. Упадешь еще, все падают. Может быть, сегодня и упадешь.

–Не пойму я вас.

–Не таков твой отец, он… он толерантен.

–Еще бы ему не быть…

–Перестань, пожалуйста.

–А что, перестань! – вновь с заблестевшими глазами, с вызовом, воскликнул Данил, подаваясь вперед на стол всем телом и сокрушая грудью старательно выстроенную его собеседником пирамиду куриных косточек. – Я все думал, почему он здесь, в Кузиновской глуши, от всего мира в стороне? Почему не покажет себя миру? Почему его кружок – такой узкий кружок? Я думал, что если бы люди его узнали, они бы сами захотели быть такими как он. Ведь все же в мире по веянию, равно как и моды. Я хотел и вас, Дмитрий Сергеевич, маму, Маргариту Олеговну и даже сердобольных Бондаренко – хотел вас всех сделать модными. Хотел всех сделать наподобие вас, потому что вы замечательнее всех людей были в моих глазах, а он замечательнее вас всех… Я не умею это сказать правильно, чтобы не выглядело так утробно. Но я в ваш ум верю, и верю, что вы поймете, – проникновенно проговорил Данил, как будто даже на минуту протрезвев с этими словами. – У вас так, так интересно все, вы такими чудаками, – в хорошем, в самом лучшем понимании этого слова, – всегда смотрели… Я хотел стать президентом, в первую очередь… К черту правду!.. Я хотел стать президентом, чтобы распространить, чтобы узаконить чудачество, чтобы не было так приторно пошло вокруг, потому… потому что я в этом мире задыхаюсь! – и впрямь как-то тяжело дыша, заключил свою несвязную, истерическую речь нервный, пьяный молодой человек.

–Тебе нужно немножко успокоиться, – сочувствующе проговорил Дмитрий Сергеевич, умилившись последними словами своего молодого товарища. – Сам ведь еще тот чудак. Воистину, сын своих родителей, – почти про себя проговорил он.

–Но все-таки больше в мать, – расслышав последние слова Пряникова и не соглашаясь на предложенный ему примирительный тон, язвительно отвечал молодой Игнатов.

–Твоя мать замечательная женщина, Даня, исключительная женщина, но ей, да, присуща одна черта, которая есть и в тебе – вы с ней оба глубокие моралисты, и потому вам тяжело, вам очень тяжело потому, Данечка, жить. Я бы тебе советовал…

–А я и сам, я и сам, я же говорил вам, Дмитрий Сергеевич! – как-то неестественно весело прокричал Данил, вскочив опять с места, при этом опрокинув с грохотом стул, на котором сидел, – я и сам так давеча решил, что мне все равно теперь! Почему же вы меня не хотите услышать?.. Эй, дедушка, проснись и пой! – воскликнул он, ткнув пальцем в плечо дремавшего старика. – Давай пить и веселиться! Как думаешь, что нашу страну спасет, бомба?

–Гип-по-крат, – с чего-то выговорил оторванный от хмельного сна старик.

–Ха-ха-ха, ай молодец, дедушка! – так и накинулся на него Данил, тормоша его обеими руками и отчего-то ужасно обрадовавшись его ответу. – Вот, слышали, Дмитрий Сергеевич, вот она истинная народная мысль, как я сильно ошибался в народе нашем! Потому я ошибался, что моралистом был, ослепленным моралью, – как глубоко вы умеете взглянуть всегда!.. Но теперь я сам из народа, я, как и он! Обыкновенная семейная сцена, – так, Дмитрий Сергеевич?.. Я тоже теперь толерантен. «Лейся вино, лейся вино!..» Э-пи-кур! Не Гиппократ, дедушка, ты обмолвился, – Эпикур спасет нашу страну, и впредь и сейчас и испокон веков так у нас было, только им одним и спасались. Ни хлопот, ни забот, – ты философ, дедушка! Вставай, танцевать будем! «Лейся вино, лейся вино!..» Эй, именинничек, ну ты налил? Пойдем, дедушка, и тебя напоят… Наши люди!..