Обыкновенная семейная сцена

В тот же день и в том же самом часу я увиделся также с тобой, Митя. Ты тогда приезжал мать навестить и до меня заскочил: помнишь, как застал меня с Милой? Мы тогда с ней возвращались с обеденного перерыва, ты встретил нас у входа. Всё тогда от внимания твоего не ускользнуло: и как Мила смотрела на меня, и как я перед тобой смутился, когда представлял ее тебе, как сотрудницу. «Прехорошенькая», – заметил потом ты мне и так посмотрел, что мне, ни объясняться, ни каяться перед тобой, я понял, вовсе не было смысла. И так я был тогда признателен тебе в душе, заметил про себя, какой ты умница! А насколько лестно мне было, передать тебе не могу, услышать твое: «прехорошенькая», хоть я тогда и смутился. Нет, я тебя не осуждаю, ты не подумай, ни в коем случае. Ты прав, дело слишком обыкновенное. И вел ты себя обыкновенно, как подобает себя вести «настоящему другу». Вот и сейчас ты за меня горой стоишь, советуешь: «не извиняйся, Андрюша, плохо будет тебе жить». Ах, Дима, Дима, да разве я могу теперь о себе беспокоиться?..»

Пряников потоптался на месте, поправил галстук, зачесал волосы на висках. Андрей Константинович продолжал тем временем:

«Только вчера я был у Милы. Нашел ее «интересной какой-то». Она мне сказала, что устала, что так устала меня с кем-то делить! Мне это было непривычно от нее слышать, я очень смутился и отметил про себя, что надо будет поразмыслить над этой новостью, хорошенько поразмыслить, в скором времени, потом. Пока же ответил пошлостью, сказал: «Какая муха тебя укусила?» Я ужасно опошлел и извратился за этот год, Митя, во всех отношениях. Затем следовало от нее: «Ты меня любишь?» – она произнесла эти слова с необыкновенной серьезностью. ―«Конечно, люблю, что за вопрос!» ―«Больше жизни?» – настойчиво интересовалась Мила. Без всякой задней мысли я отвечал: «да». ―«Произнеси эти слова», – требовала Мила. ―«Люблю тебя больше жизни. В чем дело?» – я был в недоумении. Но простодушной Миле более ничего не требовалось от меня слышать, ни говорить самой, она уже была вполне кошкой, и, довольная, ласкалась ко мне, шалила. Я очень скоро забылся. А сегодня… сегодня Мила навестила Тоню»

Андрей Константинович опять схватил себя за волосы на голове в районе затылка и закусил нижнюю губу.

«Я не мог поверить, чтобы во весь год она ни о чем не догадывалась, – заговорил он вновь, спустя, может, минуту. – Я привык считать Тоню «мудрой женщиной», которая… которая всё понимает. «Могло ли столь обыкновенное дело так сильно ее взволновать? – долгое время сегодня думал я. – Для чего весь этот спектакль?» Меня удивлял ее характер, по моим соображениям, сегодня она превосходила самую себя, во много раз. Я злился на нее, понимая, что, в сложившейся ситуации, не имею никакого морального права ей прекословить и препятствовать. Я возмущался ее способностью злоупотреблять моею совестливостью. «Банальная, глупая месть, – думал я. – Это что-то в ней накопленное». А потом… в один момент меня как будто пронзило. Митя, в жизни у меня не было скверней минуты. До крайности неприятное чувство, я хочу тебе сказать, вдруг вполне осознать себя подлецом и предателем. Никакое это было в ней не накопленное, понял я, это был шок для нее, преданной, доверчивой, настоящий удар, от которого не долго, я думаю, помешаться. Я бы на ее месте непременно и окончательно сошел бы с ума, это я теперь, все осознав, способен так думать. А она еще как держалась! Бедная!..»

Андрей Константинович говорил горячо, с вдохновением исповедника, был момент, смотрел почти одержимым, и, уж конечно, мало походил на самого себя. Ночь, проведенная без сна, в совокупности со всеми переживаниями, угрызением совести в том числе – все это определенно сказывалось на нем, также и влияло на ход его мыслей. Не удивительно, что дошло дело чуть не до метафизики в его повествовании.