Обыкновенные монстры

Глифика окружала лишь теплая темнота. Теперь внутренним взором он видел собственную смерть. Когда-то давным-давно, в далеком прошлом, он представлял, что почувствует печаль, а позднее думал, что испытает облегчение. Но сейчас он не ощущал ни того ни другого. Внутри него, словно кровь, протекали перемены. Он так долго жил на этой земле, что жизни людей теперь казались ему днями и он относился к ним как к насекомым. Он вспоминал восход солнца над великими кораблями испанской армады и лес мачт, который наблюдал, пересекая пролив, вспоминал, как солнечные лучи были похожи на такелаж, как тоскливо звучали трубы в Вальядолиде. Он вспоминал горящие во времена захватчиков монастыри Эссекса, ползущие вверх по реке баркасы и щиты на их бортах, рассекающие воздух драконьи головы. Страх в деревнях. Вспоминал ночные танцы в садах Эдинбурга во времена короля Якова, и первый воздушный шар, проплывший над Глазго и рекой Клайд, и последнее майское дерево посреди зеленой деревенской лужайки в те дни, когда он еще ходил по земле. Солнечный свет, отражавшийся от сосулек на виселице в Гринмаркете, и облачка пара, вылетающие изо рта повешенных на заре восемнадцатого века. Похожий на порозовевший к концу лета персик румянец на щеках новорожденного, которого он однажды держал на руках на Сицилии, и удивление, которое он испытывал, пока измученная мать спала на соломенной лежанке. Вспоминал, как однажды ребенок смотрел на него в гавани Александрии, когда он спускался по трапу и исчезал в дымке. Все это – и даже больше – исчезнет из мира с его уходом; вся неистребимая красота, жившая лишь у него внутри, будет потеряна, погаснут все мгновения, мимолетные, как блестящие на воде солнечные зайчики. Именно это осознание заставляло его чувствовать себя одиноким, печальным и хрупким больше всего. Ибо своим медленным, древоподобным сознанием он понимал, что именно эти последние остатки воспоминаний делали его похожим на людей, давая ему право считать себя одним из них.

В земле что-то задрожало. Он почувствовал, что глубоко в туннеле к зарослям корней жмется какое-то существо. Что-то приближалось. Это была его смерть.

40. Всё и ничего

Очки, лежащие на письменном столе Генри Бергаста, тихонько вздрогнули и заплясали. Стоявший у зеркала доктор повернулся и встретился взглядом с Бэйли. За занавесками вспыхнул яркий свет. Марлоу проскользнул под рукой доктора и подбежал к окну.

Какое-то пламя освещало темноту.

– Это он. Джейкоб, – прошептал мальчик.

Бергаст последовал за ним и распахнул окно. Во дворе стоял только что прибывший экипаж. В его открытой двери, разглядывая отраженный свет, застыла сыщица мисс Куик. «Что она здесь делает?»

Вдруг раздался низкий, приглушенный взрыв, за которым последовали крики, и мысли доктора Бергаста унеслись в другом направлении. Горели хозяйственные постройки. По всей видимости, кричали старые таланты, выбежавшие на улицу из-за пожара. Если это был Джейкоб Марбер, если стражи пали… сил у них не хватит.

Он посмотрел на хмурого Бэйли, молчаливо стоявшего рядом.

– Проследите за мистером Ластером, – приказал он. – Затем избавьтесь от бумаг. Мальчика я уведу. Идем, – сказал он Марлоу. – Нам нужно торопиться.

Но тот лишь стоял на месте, упрямо глядя на него.

– Идем, – повторил Генри.

– Не пойду. Сначала я хочу повидаться с Чарли. Вы сказали, что я смогу его увидеть.

Бергаст заставил себя сохранять спокойствие:

– В этом мире есть вещи поважнее наших желаний, дитя. Если мы сейчас промедлим, то вообще не найдем твоего друга. Уж Марбер и другр позаботятся об этом.

Он видел, что мальчик не верит ему, но времени спорить не было. Развернувшись, Бергаст со всего размаху ударил Марлоу ладонью. Ноги мальчика подкосились, и он без сознания упал на пол.

Генри позволил себе немного рассердиться; он думал, что у него будет больше времени, надеялся, что стражи глифика продержатся дольше. Возможно, Джейкоб оказался сильнее, чем он предполагал. Когда он победил его в прошлый раз, годы назад, его собственный талант еще не угас. Но сейчас он был на это не способен.

«Или еще не способен», – подумал он с удовлетворением.

Из самого нижнего ящика стола он достал древний нож для разрезания поверхности орсина – тот самый, который до этого давал Чарли, – и засунул его в карман жилета. Затем надел на руку перчатку из железа и дерева; ее маленькие зазубрины впились ему в запястье. В последний момент он вспомнил о своей записной книжке, хранящей все его тайны; он на всякий случай поднял ее со стола и кинул в огонь.

После этого он перебросил бесчувственное тело мальчика через плечо, снял висевший на крюке у двери в подвал фонарь и торопливо зашагал по ступеням вниз, в темноту.

Они опоздали.