Очаг

Вы, оставившие дом,
Вы — птенцы, вы — сыновья,
Через грохот, через гром
Песня к вам летит моя.

Если в поле вспыхнет свет,

Обернитесь на закат;
Это мама шлет привет,
К вам мечты мои спешат.

Вам легко, и мне легко,

С вами я — сто раз на дню.
И сыночка своего
Я от пули заслоню.

...Но, раненные, падают птенцы,

Но падают в сражениях бойцы.
Приходит похоронка в чей-то дом...
И наша мама так поет о том:

«Что двое дерутся, я часто видала.

Казалось, что тесно соседям меж скал,
Но что же все люди взялись за кинжал?.
Неужто Земли человечеству мало?!

Кончались все драки по первому знаку:

Я брошу платок — пресекается драка.
Неужто покончить с войной не могли,
Сорвав свои шали, все мамы Земли?!»

Вздыхает мама, причитает, просит,

Но дымом горизонт заволокло.
Беда все ближе... Холодает. Осень.
И помню я, как горе к нам пришло,

Как нас оно настигло, наше горе.

О мама! До тебя дошел черед:
Под Севастополем упал он в море —
Пылающий, как факел, самолет.

Что думал экипаж в тот миг, не знаю!

Заскрежетали волны, как мечи,
И птица рукотворная, стальная
Пошла на дно...
А с нею — Ахильчи.

Об этом, плача, рассказали маме.

Но мама не поверила словам:
— Не умер он!.. Над мертвым ставят камень!
Наш Ахильчи еще вернется к нам!

Меня, себя не мучайте напрасно!

Я верю: рассекая толщу вод,
Он выплывет... Ведь он пловец прекрасный!
Наш Ахильчи не умер... Он придет!..

Но горе в двери постучало снова —

Беда одна не ходит, говорят.
Пришло известие из Балашова:
Там, раненный, лежит мой старший брат.

И мы с отцом в дорогу поспешили.

Но поездов быстрей бежит беда.
И мы прочли на братниной могиле:
«Здесь — Магомед Гамзатов из Цада»...

Мы возвратились... Мама онемела.

Качнулась. Губы стиснула в тоске.
И крупная слезинка искрой белой
Блеснула на морщинистой щеке.

Но мама тотчас поднялась проворно.

Сказал ей кто-то: — Черное надень!..
— Нет, нет!.. Я не надену шали черной,
Работать буду в скорбный этот день!..

И, стиснув губы, подавив страданья,

Весь день трудилась ты до темноты...
Так о горянках гордое преданье
Своим примером подтвердила ты.

А много позже, разведя очаг,

Запела тихо. Гневен был напев:
«Слез моих ты жаждал, враг!
Но тебя спалит мой гнев!
С неба шлешь огонь, злодей,
Смерть полям и селам шлешь.
Но от мести сыновей,
Душегуб, ты не уйдешь!»

...Подумать! Грамоте не обучали

Горянок старых — наших матерей,
Но в дни народной скорби и печали
Они предстали мудрецов мудрей.

О матери! Красавицы ущелий!

Достойно лик ваш не запечатлен.
Ни Рафаэли и ни Боттичелли
Не возвели горянок в сан мадонн.

Хоть ваши очи — два потока света

И благороден смуглых щек овал,
Нигде в музеях вашего портрета
Я не встречал... А где я не бывал!

Вам служат рамой горы снеговые,

Ваш колорит — рассвета колдовство.
О Моны Лизы наши, о Марии,
Вы ждете Леонардо своего!

Что знает мир большой о нашей маме,

Хоть скромных подвигов ее не счесть?
Какой художник
красками, словами
Ее опишет и воздаст ей честь?!