Очаг

Из меди густой
И свинца он отлит.
Покрыт серебром
И над миром гудит.

Гудит его медь,

Звенит его медь,
Когда возвещает
Он чью-нибудь смерть.

Но голос печали

С величьем Добра
Связует сияющий
Блеск серебра.

Он мрак разрывает,

Как взрыв, на куски,
Велит нам, оставшимся,
Жить по-людски.

Тот колокол правде

Сулит торжество.
И все колокольчики —
Дети его...

Один из них — вестник

Находок и бед,
Товарищ, ровесник —
Повел меня вслед.

Я помню веселый,

Заливистый звон,
В аульскую школу
Позвал меня он.

И новые страны,

И край мой родной,
Моря, океаны
Явил предо мной.

Зовет он куда-то,

Как встарь, и теперь —
Успехов глашатай,
Свидетель потерь.

И с ним, как бывало

Сливаясь душой,
Я — колокол малый —
Бью нынче в большой,

В тот самый, что здесь,

В Хиросиме, стоит —
Из горя людского
И гнева отлит...

Разносится далёко мерный звон,

У всех живущих память пробуждая.
И я в тот страшный день перенесен,
Когда явилась миру воля злая...

Я вижу, вижу, как по небу мчится

Неотвратимая «Энола Гей»...
Какой безумец смертоносной птице
Дал имя матери своей?!

Летит она, проклятая «Энола»...

Часов еще не оборвался ход.
Щебечут дети, собираясь в школу.
Никто еще не знает, что их ждет...

Когда б вмешаться в это нам бы, мне бы!..

Но нет!
И стонет колокола медь,
И тщетно журавля пускает в небо
Японочка, пред тем как умереть!..

Гремит о стенки колокола молот,

Как будто медь пытаясь расколоть...
И душу сковывает жуткий холод.
Я вижу: тени обретают плоть.

Они летят толпой неисчислимой,

Как туча в бурю, этот сонм летит.
И здесь не только жертвы Хиросимы —
Все, все, кто был казнен, кто был убит...

Я вижу, как шатаются надгробья

В полях Европы, в Азии моей.
Встают все те, кто был расстрелян в злобе,
Кто был затравлен псами палачей,

Кто в пепел превращен был иноземцем,

Бездумно выполняющим приказ.
Сквозь проволоку на меня Освенцим
Глядит всей мукою голодных глаз.

И ветер воет, над землей колыша

Повешенных. Он снегом их замел...
О Белоруссия... Я снова слышу
Колокола твоих сожженных сел!

И грохот Бухенвальдского набата

Прибоем поднимается вдали.
Я вижу: два моих убитых брата
Встают со дна морского, из земли...

И вот они, взмахнув крылами, в сини

Плывут, белеют с тучей наравне...
Вот здесь, в многострадальной Хиросиме,
Сложилась, мама, эта песнь во мне:

«Мне кажется порою, что солдаты,

С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей».

Я эту песню написал, родная,

Еще не зная горя сироты,
Я написал ее, еще не зная,
Что в стае журавлей летишь и ты;

Что к боли Хиросимы приобщиться

Пришлось мне безраздельно в этот миг,
Что всем смятеньем тайных чувств своих
Я, Хиросима, стал твоей частицей!..

А надо мной, кружась на нитке тонкой,

Уже качался легкий белый шар:
Тогда же утром старая японка
Вручила мне печальный этот дар.

Заплакала... «Не обо мне ли плачет?» —

Подумал я, в волненье чуть дыша.
«Скажите мне, что ваш подарок значит?» —
«Ты знаешь сам»,— ответила душа.

...Я сжал в руке квадратик телеграммы.

И задрожал, и прочитал едва,
И до сознанья не дошли слова...
Но сердце поняло:
«Нет больше мамы».