Очаги сопротивления

— Знаешь, да. Трек с Буйволом, и, пожалуй, Большой Дик шарятся где-то в округе. Стройняк с месяц назад угодил за «травку».

— У них теперь что, с «травой» строго?

— Е-мое, а то раньше не было? Хотя одно время «травку» было разрешили, удавалось кой-какой муры добыть по бумаге от врача, но знаешь ведь, как оно пошло, когда эта шваль взяла свое.

— А то нет? Падлы!

Паучина заложил руки за голову и вперился в противоположную стену, почти сплошь залепленную фотографиями голых баб.

— Ох, не знаю я, Фрэнк. Да уж, давят они не дай Бог! По тебе вон как проехались. Тебе, видишь, просто не свезло, хотя каждый в любую секунду мог оказаться на твоем месте. Но мне, надо сказать, нравится, как они страну в руках держат. Эдак, знаешь, как немцы когда-то. Или коммуняки. Или даже как какая-нибудь стая на мотоциклах, где ты или живешь по их закону, или тебя вышибают. — Стыло улыбнувшись, он качнул головой. — А я от их работы в восторге, вот что скажу. Никакого, понимаешь ты, дерьма вокруг себя не терпят. Та камарилья, до них, были просто засранцы: на Филиппинах нам напинали задницу, негритосы, мексы и индусы на улицах распоясались так, будто там все ихнее; голубые стали вести себя вообще как ровня. Даже президент-негритос объявился на несколько месяцев, пока не пристрелили, и пристрелил-то его опять кто-то из черножопых. Помнишь тот год? Три, драть ее лети, президента подряд, как утки в тире — паф, паф, паф! А этого, смотри-ка, попробуй сковырни!

Ховика распирало от смеха; в конце концов не сдержался, прыснул:

— Тьфу, блин, Паучина!

— Чего скалишься? — кисло покосился тот.

— Ну, ты и… Бог ты мой, Паучина Уэбб начинает размахивать звездно-полосатым флагом! — Ховик смеялся уже открыто, без утайки. — Патриот! Это уж слишком.

Паучине явно не нравилось, что над ним потешаются, но и недовольство выразить не решился. Ховика он, по правде сказать, всегда побаивался и поспешно свернул все на шутку:

— Да ну, Фрэнк, то ли ты мой выпендреж не знаешь! Ну чего я, скажи ты мне, смыслю в политике! Это для монашек занятие, а не для таких парней, как мы. Накатить желаешь?

— Спасибо. Бурбон имеется?

— Ты как в воду глядишь, — Паучина подал трехсотграммовый бутылек. — Натуральный, сволочь, не эрзац! У меня нынче куча хороших связей.

За разговором бутылек перекочевывал из рук в руки. Ховик почувствовал пробуждающийся голод.

— Жратва на кухне, — указал Паучина. — Сооруди себе сэндвич, или чего еще.

Спустя некоторое время Ховик, набив живот хлебом, консервированными бобами и эрзац-сыром, растянулся на тахте и сытно отрыгнул. Интересно, что нужно этому Паучине? Он знал его достаточно хороню и понимал, что все это гостеприимство неспроста; у Паучины дня в жизни не было без корысти. Разве что так, повыпендриваться. Вот ведь прыщ, считает, что и в самом деле заматерел, выбился из грязи в князи!

Электронный таймер на музыкальном центре показывал 3:30, когда Паучина поднялся и сказал:

— Слушай, Фрэнк, мне тут надо отлучиться на службу, подписать кое-какие бумажонки. Ты ничего, без меня тут справишься?

— Само собой. Мне больше идти некуда.

— Тут попозже, наверно, подвалит кое-кто из мужиков, с тобой переговорить. Глядишь, за что-нибудь и ухватишься.

Возле самой двери Паучина неожиданно обернулся, не снимая ладони с дверной ручки, и поглядел на Ховика странно так, с крысиной алчностью. — Я уж сразу за все. Если захочешь помять Мэри Джейн… — Ховик смешливо фыркнул. — Нет, ты не подумай, — спохватился Паучина. — Она мне не подруга, так что ничего такого…

Когда дверь за Паучиной закрылась, Ховик, поразглядывав с минуту стены, разразился неистовым хохотом. Прыщ он и есть прыщ, куда ни ткни!

Без особых мыслей в голове Ховик прошелся по первому этажу. Обнаружив по пути блок сигарет, пару пачек вынул и рассовал по карманам. Без труда вычислил, где Паучина прячет оружие: пару не новых пистолетов 38-го калибра, 12-зарядный обрез и заржавленную «Узи». С любопытством полистал подборку порнографии, изрядно ориентированную на лесбиянство, совокупления через зад и групповые сцены (старый добрый Паучина всегда выделялся высоким эстетическим вкусом).

Возвратись в гостиную, Ховик прошелся по фонотеке. Много кантри-энд-вестерна, до которого ему дела нет, и куча рок-групп, все на одно лицо. Удивительно (учитывая отношение Паучины к «негритосам»), что в коллекции оказалось с полдюжины альбомов Фредди Берда. Ховик зарядил все шесть, воскрешая в памяти тот день, когда не стало Фредди, и как гибель его косвенно послужила началом тому, что происходит нынче с самим Ховиком. И тут по лестнице спустилась Мэри Джейн. Она вняла требованию Паучины что-нибудь надеть, правда, чисто символически: коротенький красный с белым халатик, это, понятно, уже кое-что, но девица не позаботилась его застегнуть. Широкая прогалина по всей длине спереди, помимо молочной кожи, открывала взору лишь прозрачно-голубые трусики. Выбившись наружу, вольно колыхалась одна большая увесистая грудь, чиркая по воздуху соском размером с шар для гольфа. По крайней мере, так оно показалось Ховику.