Очарование тайны. Эзотеризм и массовая культура

Если у Лавкрафта местом укрытия таинственного зла были затонувшие острова, полузаброшенные городки и деревушки, уединенные фермы Новой Англии, то в современности весь мир представляет собой «глобальную деревню», в которой с помощью универсальных систем наблюдения, спутников, интернета уже нет и не может быть мест для сокрытия тайны, даже космос изучен вдоль и поперек, следовательно, стратегии легитимации таящегося зла Лавкрафта более не работают. Поэтому Негарестани вынужден взломать саму систему современного миропорядка, чтобы разместить в ней Великих Древних. Для этого он доказывает капиллярную природу зла, которую при некотором усердии можно обнаружить повсюду: в общеизвестных мемах, фобиях, слухах, универсальной конспирологии, экономике, археологии, истории. Таким образом, следы Древних и места их обитания становятся глобальными, они есть везде и вместе с тем нигде. Так, в тексте используются хорошо известные, в первую очередь благодаря фильму У. Фридкина «Экзорцист» (1973), мифы о Пазузу или образы палеолитических венер, их помещение в общий контекст демонологии «Циклонопедии» производит у читающего ступорный эффект, когда знакомое сочетается с незнакомым, вымышленное с правдоподобным, что вызывает ощущение пребывания не в своей тарелке. Правда, вся эта смесь хоть и создает эстетический эффект, но вовсе не способствует желанному автором ощущению «клокочущего страха»302, уж слишком перенасыщен текст знакомыми поп-культурными отсылками.

Как видим, Негарестани – Лавкрафт XXI века. Но тогда необходимо уточнить, что это Лавкрафт, прочитавший и усвоивший Хайдеггера, Сартра, Лакана, Делеза и традицию их рецепции; это Лавкрафт, опирающийся не на лорда Дансени и готический роман, а на литературную традицию XX века; это Лавкрафт, руководствующийся не материализмом Геккеля и Дарвина, а современным спекулятивным реализмом; это Лавкрафт, издевающийся не над ведьмовскими процессами XVII века, а над всей разветвленной системой современной конспирологии; это Лавкрафт, играющий не с либерально ориентированной теософией, ставшей почти неотъемлемой частью мейнстримной культуры, а с праворадикальным корпусом интегрального традиционализма и правой эзотерической мифологией, возникшей после «Утра магов» Повеля и Брежье. Хотя, скорее всего, сам Негарестани думал, что пишет новый «Некрономикон», ведь он как-никак родом из Шираза, что в Иране…

Впрочем, у Негарестани, по сравнению с Лавкрафтом, есть один серьезный промах. Американский писатель никогда не оставлял ключи к своим загадкам внутри произведений, Негарестани же постоянно пытается подсунуть читателю пути для расшифровки своей криптософии. Для примера разберем случай с демоном Пазузу, занимающим внушительное место в новой демонологии «Циклонопедии». Глава, ему посвященная, называется «Наемник пыли» и начинается с корректного отчета об исторической роли демона в шумеро-ассирийской культуре: приводятся особенности его культа, даются изображения – все это вполне верифицируемые данные. Такая точность должна убедить читателя в том, что и все остальные рассуждения автора столь же правдивы, но страницы через три в повествование вклинивается фраза: «Абдул Аль-Хазред, как опытный rammal (заклинатель песка), вероятно, написал „Аль-Азиф“ на зараженном пылью языке Пазузу»303, которая полностью разбивает тщательно созданную иллюзию академической легитимности. Когда Лавкрафт встраивал «Некрономикон» в линии реальных алхимических и демонологических трактатов, читатель, следя за его мыслью, двигался от смутно знакомого к неизвестному. Проверить сходу в эру без интернета, существуют ли в реальности «Книга Дзиан» или Аль-Хазред, было никак невозможно, такой прием во многом и создавал магию лавкрафтовского текста. В «Циклонопедии» ровно обратная ситуация: всякий мало-мальски сведущий читатель (а вряд ли за Негарестани возьмутся несведущие) знает, что Аль-Хазред – вымысел Лавкрафта, поэтому и на все предыдущие рассуждения, как и на последующие идеи о связи Пазузу, нефти и пыли, он начинает смотреть с откровенной усмешкой.