Очарование темноты

— Да, наверное, Петя, но я неопалима. Кто поверит, что сумасбродная богачка, по сути дела капиталистка, скупающая заводы, причастна к революции? Кто? И если я даю деньги Павлу, другу детства, меня в худшем случае могут заподозрить в чем-то неблаговидном, принять за бесящуюся с жира молодую купчиху… Но я об этом не беспокоюсь, Петя, мне не перед кем оправдываться. Я не бегаю с одного свидания на другое, как…

— Как кто?

— Как одна наша общая знакомая. Она все еще не может сделать выбор.

— Катя, ты хочешь унизить в моих глазах Талю? Это тебе не к лицу.

— Не к лицу? Не к лицу мне предостерегать людей и самого дорогого из них?

Далее Колесов не мог оставаться спокойным.

— Что ты можешь знать?

— Я не виновата, Петя, что Донатов делится со мной, жалуется мне. Он видел вас в уединении перед твоим отъездом в Сормово и просил меня повлиять на тебя. А как я могу это сделать, когда мне временами… не каждый день, но иногда так хочется, чтобы ты попробовал быть счастливым с нею и оценил бы и ее красоту, и ее пустоту. Я за падения, которые способствуют подъему не только в политике, айв любви и даже в пересоле щей.

Колесов сжался.

— Катя, как ты ужасно выражаешься… Как Эльза!

— Я выражаюсь, как если б я была твоя жена, а ты бы был моим всегда, во всем свободным мужем. Маленькая Кармен не виновата в своем наследственном любвеобилии и бескорыстной добродетели в любви.

L

Катя ушла на кухню, выпила там из общего жбана квасу, как было принято в колесовском доме, и вернулась к Пете.

— Так я говорю затем, что я хочу помочь твоему благоразумию. Ты знаешь, я тоже флиртовала без тебя, — сказала Катя, как никогда еще до этого кокетливо. — На время палицынских операций мы с графиней уезжали в Белогорский монастырь. Светское прибежище для вдов и старых дев. Там все, кроме цыганского хора. Зато полон клирос смазливых иноков. Басов и теноров, вышколенных под тирольских вокалистов, солирующих для возбуждения религиозных чувств у маловер-них. — Катя сняла со стены Петину гитару, едва касаясь тонкими розовыми пальцами струн, придала своему голосу звучание скрипки: — «Слава в вышних богу! На земле мир, и в человецех благоволение!»

Лукерья Ивановна, слушая слова молитвы на кухне, перекрестилась на солнышко над сараем. Сидевший там же Демид Петрович выпил из жбана бражки-медо-вушки.

— Ты знаешь, Петя, там и я произвела впечатление. Холеный красавец, молодой архимандрит готов был обменять свои черные одежды и клобук на шляпу и сюртук. Но приехал граф. Граф — конкурент, соперник многогрешного архимандрита. Граф Лев — в смысле салонном и в смысле Левушка. Так называла его Варвара Федоровна. Он ее племянник. Тоже Коробцов, но не Лапшин, а Дашкин. Через тире. Он камергер с каким-то добавлением. Не «коммерцгер», как тетушкин душеприказчик, а ка… камергер с приставкой. Тридцати трех лет. На шее орден какого-то святого. Демократ, как и его тетка. Чужд сословной нетерпимости, особенно когда в другом сословии слышится сословие слов: золото, заводы и выкарабкивание из долгов. И он, как сказал бы Павлик, «с ходу, не вылезая из телеги», предложил мне назваться графиней Коробцовой-Дашкиной.

— И что же ты? — спросил Петя, раздраженный игривостью развеселившейся Кати.

— Я возмутилась… «Как вы смели в святой обители, в год траура по тете Хине…»

— И чем же кончилось?

— Кончилось тем, что вместо одной Кати он получил три. По сто рублей каждая. Граф проигрался по дороге в Белогорский монастырь и попросил в кредит двести «серебряных камей с барельефом государя». Я попросила Марфу Максимовну дать триста. За элегантное стояние на одном колене подле часовенки… такой знаешь, в стиле псевдорусского ампира, с завитками на капительках из орлеца, под вид рожек годовалого барана. — Глаза Кати при этих ненужных подробностях затягиваемого ответа лучезарно смеялись. — За искусство опять же элегантного, — иронически оттачивала она каждое слово, — слезоточения. За шарм бомондного признания, с витиеватым вкраплением строк из шекспировских советов в доподлинном звучании… За это можно было дать пятисотрублевого Петра… Но это имя свято для меня. Петр — первый и последний из всех царей на свете, единственно любимый царь. Мой царь!

Лукерья Ивановна плакала от счастья на кухне. Демид Петрович допил жбан и налил в рюмку водки.

Петр с возмущением спросил:

— Для чего ты сообщаешь мне об этом, Катя?

— Для того, чтоб ты не жалел меня и не подумал, что я безнадежная и обреченная старая дева. — Произнеся эти слова, Катя неожиданно спросила: — Хочешь, Петя, я для тебя станцую «Карманьолу»?

Не дожидаясь ответа, она сбросила легкий жакет и оказалась в кружевной кофте с короткими рукавами. Талия Кати была затянута высоким корсажем, как будто она так нарядилась нарочно, чтобы выглядеть француженкой времен Парижской коммуны. Прищелкивая пальцами рук над белокурой головкой, она, слегка пританцовывая, воинственно-призывно запела известную французскую революционную песню: