Очарованные Енисеем

«Насчет?» – отвечал, будто не понимая, Серьга. «Насчет картошки дров пожарить», – говорил Колян, косясь на свою мастерскую, но Серьга, потоптавшись, вдруг решительно говорил: «Нет, Колян, пойду я», и Колян, отстав, брел в мастерскую, выпивал стопку, закусывал копченой стерлядкой и хлебцем и шел на двор, заправлял пилу, в синем облаке распускал вдоль доску, менял цепь, глядел на хребет с желтеющей тайгой, приговаривая: «Эх, хороша погодка!» – и так щурился на солнце, будто сам был частью этой погоды, холодка и ветра – теплой, самой живой частью, вкусно пахнущей водкой и опилками.

Однажды в городе, куда он ездил «вставлять зубья», сидя утречком с налитой рюмкой и томясь без собеседника, Коля наблюдал, как под окном во дворе в огромном кузове-контейнере копошился, просыпаясь, пьяница-нищий, одной рукой вцепившись в сумку с объедками, а другой хватаясь то за податливый тошнотворный хлам, то за воздух. И Колька подумал: «А что, если выцепить его сейчас, выпить с ним, поговорить?» И тут же отставил эту идею: «Я его приближу, а потом что, опять в контейнер?»…

Но рано или поздно он кого-нибудь выцеплял и тогда гудел на всю катушку день, два или больше, пока не допивался до одному ему известной меры. Тогда он уже был не в состоянии ни пить, ни есть и валился спать, а проспав несколько часов, вдруг просыпался, и тут начиналось самое страшное, потому что пить через силу он не мог и не хотел, уснуть не удавалось, а тоска и пустота была ужасающей, просто адской… Несколько раз он приходил к Дмитрию под утро и сидел на пороге, обхватив свою глухариную голову и говоря: «Ох, Митя, худо мне. А бросить пробывал. Не. Ма. Гу».

Потом Дмитрий стал замечать какой-то надлом в его бодрости, что, по обыкновению восхищаясь погодой и своим здоровьем, он уже больше убеждает себя в этой бодрости, чем ощущает ее на самом деле. После запоев он становился все раздражительней, появилась в нем какая-то вредность, придирчивость, будто он все сильнее ощущал разницу между собой и остальными, как бы ради баловства пьющими мужиками, и осуждал их за это. И чем раздражительней становился трезвый Коля, тем все более добрым, расслабленным, норовящим обнять весь мир, всех помирить и все наладить, становился Коля подвыпивший, на любые слова говоривший собеседнику, кладя ему руку на плечо и мотая головой: «Митя, милый ты мой челов-е-ек… Как-кая хрен-разница».

2.

Из редакции Дмитрий вышел в хорошем настроении. В бумажнике лежали неплохие деньги за прошлые рассказы, стояла весна, а в меру холодное, не спеша выбранное пиво и большая горячая булка с ветчиной и укропом это настроение только улучшали. Сознание того, что где-то за его плечами есть совсем другой мир со снегом, бревнами и соляркой, придавали его жизни тот самый объем, а ему самому ощущение полного права на это пиво, весенний день и Олю. То, что Оля устраивалась на работу, тоже было очень кстати, у нее в жизни появлялся так называемый тыл, и это заметно облегчало скользкую роль Дмитрия. Некоторое неудобство составляла Олина мама, Элеонора Никодимовна, которую Оля упорно не посвящала в свою личную жизнь и которой говорила, идя к Дмитрию, что идет к подруге. Это и устраивало, и отдавало детским садом, но через две недели Элеонора Никодимовна уезжала на дачу.

Своей очаровательностью Оля превзошла все ожидания. «Всё-таки она очень хороша. Стерильность эта, свежесть удивительная, будто она из геля какого сделана», – думал Дмитрий, сравнивая ее с другими женщинами и вспоминая, как она, накрывая на стол, наклоняла голову, и из-за воротника кофточки виднелась ее склоненная шея с трогательно торчащим позвонком, доводившим его до какой-то исступленной и горестной нежности.

Бродя по торговым рядам в поисках подарка для Оли, он представлял, как после отъезда Элеоноры Никодимовны они будут часто видеться, а может быть, даже жить у него или у нее, и как, целый день проработав над рассказом, он будет встречать с ужином усталую Олю, которая теперь до вечера пропадала в своем банке.

В молодости Дмитрий был недолго и очень неудачно женат, позже несколько раз влюблялся, но дальше короткого романа дело не шло. Жить всю жизнь с одной женщиной он не собирался, семья была ему не нужна, и все отношения он затевал ради временного подъема чувств в начале романа, а в последние годы просто ради развлекательного совместного времяпрепровождения. Оставаясь на высоте в главных, по его мнению, областях жизни, то есть будучи хорошим товарищем и отличным работником, в любовной области он плутал и видел свой долг в честном следовании выбранной линии. Линия состояла в том, что он не морочил голову женщинам признаниями и обещаниями и восполнял недостаток любви тем, что называл «человеческим» отношением, то есть мелкой заботой и вниманием.