Очарованный кровью

И компаса тоже не было. Сама жизнь превратилась в огромный зеркальный лабиринт, и Кот заблудилась в его комнатах, словно в раковине моллюска-наутилуса, но рядом с ней не было никого, к кому можно было бы обратиться за помощью или просто протянуть руку.

Эти печальные размышления в конце концов привели Кот к убеждению, что с самого рождения у нее, по сути, не было матери; теперь же, когда ее лучшая подруга лежала мертвой в фургоне Вехса, Кот хотелось только одного — знать имя своего отца и хотя бы раз увидеть его лицо. Девичья фамилия матери тоже была Шеперд, и официально она никогда не была замужем. «Радуйся тому, что ты незаконнорожденная, дурочка, — говаривала ей Энне, — потому что это означает свободу. У детей, родившихся в неполной семье вдвое меньше родственничков, которые цепляются к тебе, как пиявки, и начинают высасывать душу». Всякий раз, когда Кот спрашивала об отце, мать отвечала, что он умер; при этом ее глаза оставались сухими, а голос звучал легко и беззаботно. Энне никогда не рассказывала Кот, как выглядел ее отец, кем он работал и где жил, и даже отказывалась признать, что у него было обычное человеческое имя. «К тому времени, когда я была беременна тобой, — заявила однажды Энне, — я уже давно с ним не встречалась. Он ушел в прошлое. Я ничего не говорила ему о тебе, и он так ничего и не узнал».

Но Кот любила иногда помечтать об отце, считая, что мать солгала ей — как лгала много-много раз — и что ее папа жив. Он представлялся ей похожим на Грегори Пека в фильме «Убить пересмешника»: большим сильным мужчиной с добрыми глазами и негромким голосом, нежным, обладающим тонким чувством юмора и обостренным чувством справедливости, доподлинно знающим, кто он такой и во что верит. В ее воображении отец был человеком, которого окружающие уважают и которым восхищаются, но который сам считает себя совершенно обыкновенным, ничем не лучше и не выше остальных.

И конечно, он бы любил свою дочь. Если бы только Кот знала его имя — хотя бы одно имя или одну фамилию, она произнесла бы его вслух. Один этот звук мог бы утешить ее.

Кот заплакала. За те несколько часов, что она находилась в плену у Вехса, слезы не раз подступали к глазам, но ей удавалось сдержаться, однако теперь Кот больше не могла удерживать внутри эту горячую волну. Сначала ей было стыдно, но это продолжалось совсем недолго. Горечь рыданий послужила долгожданным признаком того, что надеяться больше не на что. Слезы унесли надежду с собой, а Кот именно этого и хотела, поскольку надежда вела только к новым разочарованиям и новой боли. Всю свою жизнь — или, по крайней мере с того дня, когда ей исполнилось восемь лет, — Кот не позволяла себе плакать обильно и самозабвенно, как плачут все маленькие дети. Крепиться изо всех сил, не давая воли слезам, было единственным способом завоевать уважение тех, у кого при виде чужой слабости в глазах загоралась злобная радость — совсем как у гиен при виде газели со сломанной ногой. Вот только в данной ситуации никакие сдержанность и самообладание не отвадили бы гиену, пообещавшую вернуться после полуночи, и Кот рыдала, давая выход горечи, скопившейся в ней за всю ее жизнь. Судорожные всхлипы, сотрясавшие ее тело, были такими сильными, что грудь заболела еще пуще, чем шея и палец вместе взятые. Очень скоро в надорванном горле запершило, и Кот, буквально повиснув на своих позвякивающих цепях, спрятала в ладонях пылающее мокрое лицо. Она чувствовала на губах вкус соли, ощущала тугой холодный комок в животе, но не могла остановиться и продолжала судорожно вздыхать, мычать от безвыходности и отчаяния, давиться собственным ужасным одиночеством. Кот не в силах была справиться ни с дрожью во всем теле, ни с судорожными движениями пальцев, которые то сжимались в крошечные, жалкие кулачки, то принимались ловить что-то в пространстве возле головы, словно горе было чем-то вроде черного капюшона, который можно сорвать и отбросить в сторону. Бесконечно одинокая, никем не любимая, утратившая все иллюзии и разгромленная на всех фронтах, Котай медленно опускалась на самое дно зеркального лабиринта разума, не зная даже имени свого отца, чтобы, хотя бы в мыслях, обратиться к нему за утешением.

Прошло несколько минут, и Кот услышала шум мотора, потом рявкнул клаксон: два коротких гудка, пауза, и еще два гудка.

Она нехотя подняла голову и, повернувшись к окну, увидела яркий свет фар автомобиля, медленно выкатывающегося из сарая. Слезы все еще застилали ей глаза, и Кот не сумела рассмотреть, что это за машина — ясно было только, что не фургон — однако то, что за рулем сидит Вехс, сомнений не вызывало. Машина быстро миновала окно и исчезла.