Очаровательное захолустье

— Вот я сейчас... очень бедно живу, — услышал я вдруг свой голос, — и часто, проходя мимо помойки в нашем дворе, ловлю вдруг себя на том, что завидую, какие хорошие вещи там иногда валяются. Пальто... посуда... антиквариат. Но, стиснув зубы, заставляю себя мимо проходить. Все-таки я человек семейный, с образованием... когда-то уважали меня. Стараюсь туда не глядеть. Но однажды, уходя из дома, глянул: какой красивый стул стоит! Резная спинка, витые ножки, удобное сиденье... Вот бы мне на каком работать, подумал, а не на том тупом, фабричном, на котором сейчас! Но по делу спешить было надо. Подумал — потом заберу.

Сделал паузу, глотнул слюну... не перебивают.

— Обратно иду через два часа, гляжу — какие-то типы уже там возятся: быстро, сноровисто разбирают картонные ящики, складывают плоско, упаковывают. Один в такой ящик аккуратно сует почти новый чайный сервиз — сам бы пил из такого с удовольствием!

Матросы засмеялись.

— Но главное — их руководитель, в тельняшке... — продолжил я.

— Это ты, что ли, Борисов? — крикнули рыжему.

— Нет, другой... Облапил мой любимый стул — уносить собирается. И тут вся моя гордость испарилась куда-то — прыгаю, хватаю мой стул, пытаюсь вырвать. «Ты чего это?» — тот удивился. «Это... мой стул!» — «Нет уж — теперь мой!» — выдернул из моих рук. «Я... давно уже заметил его!» — кричу. Кинулся снова— тот, как тореадор, увернулся, я в бак вмазался. Тут на меня его дружбаны накинулись, выпихнули: «Иди, пока цел!» К дому шел в отчаянии: «Господи, до чего я дошел? Когда-то меня женщины любили, друзья уважали!»

Я вдруг отчаялся здесь больше, чем на помойке. Помолчал. Поймал ртом слезу. Матросы молчали.

— А потом, к дому подходя, засмеялся: это же я, как Киса Воробьянинов из «Двенадцати стульев», пытался стул свой отнять! Надо же, обрадовался, на знаменитого литературного героя похож! Молодец! И стало гораздо легче. Можно размазаться по помойке, как мусор, и мозг свой засрать, а можно — с чем-то ярким сравниться. То есть не из луж страдание свое пить, а из сосуда. Книги — такие сосуды! Вот. В них все то здорово сделано. Страдание оформлено... в красивый сосуд. В каждой хорошей книге... гигиена страданий — вот что важно. А от страданий и несчастий не денешься никуда!

Матросы долго молчали. И я. Главное — чего это я так расстроился сам? Тем более со стулом все выдумал, и не я даже, а Ильф и Петров.

— Какая же гигиена тут, раз дело на помойке? — пытался взять реванш бледно-рыжий Борисов, но поддержки не нашел.

Я пошел за занавес, слегка запутался в нем. Потом спустился по лесенке в коридор, шел наобум. Петр, растерянный, догнал меня.

— Ничего, а? — Он заглядывал сбоку мне в глаза, сильно уже опухшие («намордничек» свое дело сделал!).

Щеки щипало. Довел себя до слез.

— Неплохо вроде? — поспешая за мною, бормотал Петр.

— Понятия не имею! — ответил я.

— По-моему, ничего, а? — Петро, душевный хлопец, разволновался не меньше меня.

— Не знаю, как там матросы твои, а мне плакать хочется! — сказал я. Но осуществить эту богатую идею не удалось — Петро завел меня в большой кабинет со старинными знаменами по углам, портретами флотоводцев по стенам. За столом сидел бравый капитан первого ранга в полной форме.

— Командир базы Чашечкин! — браво представился он. В репродукторе на столе шуршал, затихая, шум зала. Слушал мое выступление? — Спасибо вам за то, что воспитываете нашу молодежь, сеете доброе. Но то, что вы говорили сегодня им, — это так, сопли без адреса!

— А какой у добра может быть адрес?

— Где вы видали таких добрячков, про которых рассказываете?

— Да тут вот... на набережной! — Я показал в окно на мыс, за которым должен быть, как я думал, поселок.

— Слышал я ваш анекдот про хороших горцев, — усмехнулся он. — Отдыхали небось после теракта!

— Значит, мне повезло! — сказал я.

Петро стал тяжко вздыхать, теряя уверенность.

— Ну, это до поры до времени! — сказал командир. — Иллюзиями питаетесь!

— Нет, встречаются иногда все же люди, — сказал я. — Вот недавно... (ей-богу, не вру!) хотели мы поменять квартиру, на центр... — (Зачем я Чашечкину это гуторю? Ему другое нужно!) — И пришел к нам человек. Меняться. Достал клеенчатый сантиметр, стал комнаты мерить, потом стену на кухне, сантиметр свой прижал за концы... и вдруг уши его заалели, как фонари! Стало ему вдруг почему-то стыдно, осознал вдруг какой-то обман. «Извините!» — пробормотал и вышел. Разве это не хороший человек?

— А может, он понял, что это вы его обманываете? — усмехнулся он.

— А что? — Я согласился: — Очень может быть. Но не сказал ведь. Постеснялся! Хороших людей полно! Главное, как ты сам смотришь!

Каперанг задумался.

— Хотите командный пункт посмотреть? — предложил вдруг он. Наверное, это самое щедрое, из глубины души?

— Но ведь нельзя, наверное?

— Со мной — все можно! — отчеканил Чашечкин.