Очаровательное захолустье

С уходом этих двух героев собрание окончательно увяло, не слушая что-то восклицающего на сцене Барыбина: знали, когда берет слово Барыбин — это все, полная уже разруха, маразм в очередной раз ликует, можно уходить!

Выходя, я кидал злобные взгляды на стенды: кто ж пишет все эти книги, когда писатели без работы?

«Записки Волкодава»... Неужели пишет сам Волкодав?

Ко мне подскочил пышущий злобой Гиенский:

— Ты, как всегда, отмалчиваешься?! Подожди у меня в номере — есть разговор! — Он сунул мне ключ и умчался.

Что за роль себе взял: командира под любыми знаменами? Не случайно Сашка Бурштейн бил ему морду! Не случайно — но, видимо, зря. Безрезультатно. Гиенский рвал и метал, давая указания и всем прочим.

Поняв, что счастья здесь не дождешься, радостного общения сегодня не будет, я вышел на улицу и прошел в корпус.

Марфа Кирилловна, в теплой шали, так же, как и всегда, дремала над телефоном. На мгновение мне показалось, что ничего не изменилось, что можно, немножко похимичив, неторопливо войти в прежнюю жизнь. Я поднялся по обшарпанной лестнице, открыл девятнадцатую комнату — длинный затхлый пенал с окном на закат. Мой любимый девятнадцатый!

Сколько здесь было всего! Целая огромная жизнь, почему-то вдруг исчезнувшая.

Помню, просыпался обычно на заре от глухого, протяжного трубного звука. Такие чуткие тут были трубы! Косился в окно: солнце горело лишь на самых вершинах сосен — рано еще, можно сладко поспать. Гудение это, так сказать, случайное: кто-то просто открыл в номере кран умывальника — подошел в полусне, пошатываясь и зевая, к раковине и начал отливать, открыв, по здешним негласным правилам, одновременно водопровод. Все: отлил, завинтил крантик, вернулся, плюхнулся — и снова блаженная тишина. Самые сладкие грезы шли в эти часы, когда солнце медленно и торжественно спускалось по стволам деревьев. Потом вдруг гудела другая труба, в дальнем конце коридора, — тоже кто-то открыл кран, но, судя по солнцу на деревьях, тоже еще не для того, чтобы умыться. И опять тишина. Эти блаженные часы тянулись, кажется, бесконечно!

Потом вдруг одинокое гудение, оборвавшись, подхватывалось другим, третьим — и вскоре весь уже наш домик пел, как орган. Паша еще только мечтал о туалете в каждом номере, а у нас — правда, неофициально — это было всегда! Гул становился непрестанным — все, это уже не случайность, пора вставать, вплетать звук своей трубы в общий оркестр!

После завтрака возвращались в номер, завинчивали лист в машинку. Вот на эту стройную сосну с бронзовыми чешуйками прилетел однажды большой черно-бело-красный дятел, стукал, но как-то вопросительно, носом по стволу, весело косил глазом в мою сторону... потом вспорхнул — и, словно нырнув вниз, показался на моей фортке, посидев, перепорхнул вдруг на мою машинку... и прилетал каждый раз, когда я тут появлялся, садился на машинку, долбил по клавишам и худо-бедно надолбил за эти годы восемнадцать книг! Традиционный уже вопрос: кому все это мешало?

Ладно, об этом забудь. Твои лирические излияния могут остаться не при деле: издатель другой пошел — крепкий, мускулистый, слезам не верит. На последней книжной ярмарке, в которой я участвовал, после заключительной пьянки произошла гигантская драка: издатели бились с охранниками. Драка длилась почти час, и в результате охранники, набранные в основном из силовых структур, были вдрызг разбиты издателями. Вот такой нынче издатель пошел! И надо не уступать ему по возможности... а повторять: «Культура... культура!!» Бесполезняк! Во рту от этого слаще не станет! На данном этапе культуры мне надобна часть ее шкуры!

Кстати, на ярмарке той те самые издатели пошли мне навстречу со страшной силой: предложили почему-то написать книжку о знаменитых пиратах, неожиданно — о моем деде-академике (откуда узнали?) и совсем неожиданно — об англо-бурской войне... глаза не разбегаются, а буквально — сбегаются. Главная была их идея: как раньше не пиши! Прими вторую молодость, сначала начни!

На данном этапе культуры мне надобна часть ее шкуры...

Неожиданно хлопнула форточка, из многих прожитых лет здесь я знал уже: открылась дверь. Я обернулся.

Появился Гиенский, скорбно-многозначительный:

— Сидим ни о чем не ведаем?

— Ты о чем?

— Ничего, значит, не знаем? Понятия, значит, не имеем, что все они, — скорбный кивок на дверь, — тебя директором хотят поставить?!

— Меня?!

— Не знал? — усмехнулся Гиеныч.

М-да. И мне, значит, предстоит как-то утолять все эти уязвленные самолюбия... Но как?

Мгновенье славы настает!.. а у меня вдруг — не встает.

— Нет, честно, не имел ни малейшего понятия. Скажу больше: отказываюсь.

— Та-ак, — проговорил Гиенский. — Ты лучше, чем я о тебе думал!

Принять это как комплимент — или как оскорбление? Скорей все-таки как второе.

— Все! Пошел! — Я стукнул дверью.