Очень хотелось солнца

Вагон дернулся и покатился, постепенно набирая ход. Мальчик не спеша дошел до Николая и сел напротив, разглядывая его в упор. Классически правильные черты лица за счет обездвиженности и отсутствия мимики казались маской, высеченной из мрамора.

– Пиво будешь?

– Что?

За капюшоном Николай не сразу расслышал, что сказал мальчик.

– Глухой?

Николай снял капюшон.

– Нет… Поезд стучит. Я не расслышал.

– Пиво, говорю, будешь? – Мальчик достал из внутреннего кармана початую бутылку и, глядя Николаю прямо в глаза, ткнул ее ему в руки.

Интуитивно Николай понял, что отказываться не следует, и, мысленно брезгливо поморщившись, взял бутылку и слегка отхлебнул.

– Спасибо… Кстати… Нервишки шалят…

– Что так?

Двое подростков между тем подтянулись и по-барски развалились на соседних лавках. Белобрысый в распахнутой дубленке равнодушно глядел в темноту грязного окна, второй, в серой неприметной куртке, достал из кармана кубик Рубика и сосредоточенно стал крутить его в руках.

– Пожар… В деревне, где мои жена и дочь, сейчас пожар… Я нервничаю…

Мальчик продолжал в упор разглядывать Николая.

– Чего до дна не выпил?

– Тебе оставил… я ж не свинья, – попытался в тон мальчику пошутить Николай.

– А я тебе разрешаю, пей…

Николай поморщился, предчувствуя неприятности, понимая, что разворачивается своеобразная «классика жанра», вариант «дай закурить», да еще именно сейчас, когда драка ему совсем не нужна.

– Спасибо, брат… Давай еще глотну…

Поезд снова несся полями, тинная мгла лизала окна, в конце вагона вспыхнула ярким светом и нервно замигала лампа дневного света.

Мальчик протянул ему бутылку, Николай поднял было ее к губам, собираясь хлебнуть, и вдруг получил страшный удар: бутылка буквально вломилась в рот, зубы хрустнули, и прежде чем Николай, задохнувшись от этого своеобразного кляпа, боли и неожиданности, успел хоть что-то сообразить, его уже повалили и поволокли в тамбур.

Голову разламывало от боли, бутылка словно впилась в горло, вытащить ее не было никакой возможности – били его изощренно, расчетливо и жестоко. Сознание стремительно меркло, в последнее мгновение он успел подумать о том, что, вероятно, в пиве был клофелин, и отключился…

В ушах его снова возник отчаянный рев полуголой чумазой Аньки, путающейся в сухостое, который почему-то отчаянно пах сиренью. Запах набирал и набирал силу. До духоты, до невозможности вдохнуть обволакивал его, как тогда, в тот день, под тем царственным кустом, под которым зажглось для него солнце рыжих Ленкиных волос… Он уже задыхался в нем, ему очень хотелось вдохнуть какого-нибудь другого, пусть и волглого декабрьского воздуха, а солнце… солнце все набухало и набухало, заливало собой и поле, по которому брела маленькая Анька, и отчаянно-цветущий сиреневый куст, и ярко полыхающую Ленкину рыжую голову, и он уже не различал – то ли это Ленка улыбалась светло и ясно, освещая все вокруг, то ли огромный багровый солнечный шар спустился зачем-то с небес и встал там, далеко, в конце ярко-светящихся рельсов, по которым прямо в это солнце несся стонущий разболтанный вагон. И он летел, летел в нем прямо в это теплое солнце, которое Ленкиными руками протягивало к нему свои ласковые лучи, и, словно маленький плачущий мальчик, бежал и бежал по рельсам впереди вагона к этим ласковым рукам-лучам, бежал и летел, внезапно оторвавшись от земли, чтобы долететь, добежать по воздуху до этого манящего шара, уткнуться в него лбом, как в теплую мамину юбку, обнять, обхватить его, как мамины колени, и расплакаться с облегчением, и обрести-таки столь чаемый душевный покой…

…Красивый мальчик смотрел на окровавленное изуродованное тело, безвольно покачивающееся на заплеванном полу тамбура в такт ходу вагона.

– Че стоишь… станция скоро… – Он грязно и длинно выругался в адрес парня в распахнутой дубленке. – Двери! Козел, двери отжимай!

Двое послушно развернулись к дверям, слаженно и быстро, привычными движениями отжали их, раздвинув, а красивый мальчик неспешно нагнулся, выдернул бутылку, швырнул ее в холодную темноту, затем, подпинывая ногами обмякшее тело, докатил его до двери и одним сильным ударом вышиб через порог.

– Отпускай…

Двери спружинили, хлопнув и сомкнувшись. Белобрысый подросток сплюнул, полез было за сигаретами, но красивый мальчик резко его одернул:

– Потом покуришь… Пошли…

Чавкнула и сама собой раскрылась межвагонная дверь, хлопнула другая, электричка начала тормозить перед станцией, и из лужицы на заплеванном полу тамбура в вагон потекла скупая струйка крови.

Божий голос

Она ехала с работы домой.

Нет. Не так.

Она тащилась с работы домой.

С трудом передвигая ноги и едва держа очугуневшую от лекций голову, еле выползла по ступенькам перехода из метро, достала сигарету и с тоской взглянула на часы: до прихода последнего троллейбуса оставалось еще минут двадцать.