Очень хотелось солнца

Голос матери звенел и пружинил, переливался какими-то новыми, непривычными обертонами. Мать от этого казалась чужой, далекой, не той, к которой она еще вчера могла подбежать, обнять колени, зарыться в юбку, когда та возвращалась с работы. Олька почему-то знала, что больше она никогда так сделать не сможет.

– Ты идешь ужинать или нет? Давай-ка мой руки и за стол. Спать пора!

Сияющая Любка, с перемазанной чем-то коричневым физиономией, не сводила с мужчины огромных голубых глаз, периодически забывая откусывать крепко зажатый в пухлой ручонке огромный огурец. Ольке же кусок не лез в горло, несмотря на то что пиршество было устроено просто шикарное и в их доме почти немыслимое. Стол ломился от солений, разнообразных пирожков (когда мать успела их напечь?), а в центре на блюде золотилась боками жареная утка.

Время от времени мать из большой белой бутылки подливала мужчине в крохотную хрустальную рюмочку смородиновой наливки, и он по-хозяйски, словно норовистую породистую лошадку, потрепывая мать по холке, ласково бурчал ей:

– Ну, будя, будя… Я ж не твой прежний…

– Так это ж наливка…

– И то верно. Сла-аа-а-вная она у тебя, – раскатывался мужчина хохотом и опрокидывал наливку в рот, словно голимую горчащую водку…

Вот так же по-хозяйски потрепывал по холке он потом и Ольку – после всего, – словно парализованную, заледеневшую, дрожащую от брезгливости, возмущения, ненависти и бессилия что-либо изменить… Которая стискивала зубы, чтобы это перетерпеть, перетерпеть, перетерпеть… перетерпеть до тех пор, пока не стукнут ей заветные четырнадцать, не получит она паспорт и не перешагнет однажды ночью проклятую асфальтовую трассу, отделявшую их избу от большого гудящего города. Города, откуда пришел этот ее ночной кошмар. И в котором, когда она туда уйдет и там затеряется, – она была в этом просто уверена! – этого с ней больше никогда не повторится.

Почему-то ей казалось, что это будет ночью. Одной из тех самых ночей, что мать проводила в больнице, а новый «папка» открывал дверь в их комнатку и тихо-тихо, чтобы не разбудить Любку, ложился рядом.

Она представляла себе, как в последний раз перетерпит все это, и когда он, удовлетворенно хмыкнув, потрепав ее по холке и неизменно проурча: «Экая ты холодная и колючая… но сла-а-адкая, зараза», захрапит, подмяв ее под себя, как подушку, она дождется, когда хватка ослабнет, выскользнет, тихонько-тихонько откроет шкаф, достанет свой рюкзачок, в который давно уже складывала любимые свои вещи, подготавливая этот желанный побег, и… все, все, все… больше никогда не вернется в этот дом, не увидит мать, не подхватит на руки Любку и никогда не должна будет усилием воли забывать каждую третью ночь своей совсем еще небольшой, но ставшей с некоторых пор такой мучительной жизни.

Куда пойдет, она еще не знала. Но знала точно, что в той жизни, которая у нее начнется, больше никогда не будет этого. Что можно будет просто засыпать, не прислушиваясь к тяжелым шагам по кухне, не замирая от звука скрипнувшей двери, не испытывая страха, что проснется Любка, не сдерживая мучительно клокочущую ненависть, терпя, терпя, терпя…

Боялась ли она его? Да… Особенно в выходные дни, когда мать утром возвращалась со смены и вся семья собиралась завтракать.

Она под любым предлогом старалась избежать этого мучительного совместного пребывания за одним столом: то канючила, что еще хочет поспать, то врала, что ей обязательно надо срочно добежать до Лариски – подружки по школе, то пыталась прикинуться больной…

– Чегой-то ты капризничаешь? – наигранно-сурово окликал ее в таких случаях он. – Неча… Семья должна быть семьей. Давай-ка за стол бегом!

И мать отворачивалась, пряча счастливую улыбку – в ее доме появился наконец настоящий хозяин, чье слово было законом.

Он и правда был хозяином: вещи в его руках оживали сами собой. Как-то незаметно однажды выровнялся годами перекошенный забор, в калитке появился новенький замок, а на столбе – розовая кнопка звонка, слышного во всех уголках избы и переливающегося соловьиными трелями. В дождь перестало капать в углу кухни, подчиняясь домкрату и сильным рукам, вновь распрямила свои мощные плечи и перестала дымить русская печка. Любка, сажая перед собой любимую куклу, с которой никогда не расставалась, гоняла по двору на свежеокрашенном, откуда-то обретшем новенькие три колеса, когда-то ржавом, забытом в углу двора велосипеде. Сам же, примерно с месяц пропадая каждую свободную минуту в дальнем сарае, однажды выехал из него на победно урчащем «Урале». Потом к мотоциклу добавилась коляска, и нарядная, гордая, улыбающаяся мать садилась в нее, словно королева в карету, когда они собирались на рынок или в кино…

Ощущая на себе тяжелый, сверлящий, предупреждающий взгляд, изо всех сил стараясь не расплакаться и не смея поднять на мать глаз, Олька всякий раз уступала и садилась «со всей семьей» за воскресный стол, давясь любой едой, сколь бы вкусной она ни была.